Джуд движется резко, отвечая стоном на каждое его движение внутри. Чувствовать его в себе — похоже на то ощущение, которое испытываешь, ловя волны на море в сильный шторм, пытаясь на них удержаться. Он — её шторм, который приносит волны наслаждения, не утонуть бы только. Джуд, всегда довольно сдержанная во время оргазмов, как бы восхитительны они не были (другие дарить он не умеет) сейчас кричит, чувствуя, как он сам барахтается у неё внутри, бьется, содрогаясь от удовольствия. Тело его полностью подчинено этому наслаждению, подконтрольно ему. Тем не менее, он ни на миг не выпускает её запястье из объятий, не ослабляет хватку, сильно вонзаясь ей в вены ногтями.
И вдруг всё вокруг становится совершенно неважным, перестаёт существовать. У неё в голове симфонией бьется прошлое, она вспоминает, почти уверенная, что воспоминания принадлежат ей. Два мальчика, нежащиеся под солнцем и катающиеся на тёплой весенней траве, и к чёрту уроки. Вся школа знает, что они неразлучны, они оба, втайне друг от друга, конечно, думают, что однажды, когда время придёт, поженятся, и отправятся к звёздам, покорять время и пространство. Один объясняет другому что-то, чего тот не слушает, мучаясь от жажды его поцеловать, и, в конце концов, звонко целует в нос и в щеки, по очереди, в обе, на то, чтобы поцеловать в губы пока не хватает смелости, и тот, другой, откладывает тетрадь, смотрит на друга внимательно, и хохочет — он, должно быть, с ума сошёл, уже и целоваться лезет. Но не ругает, не сердится, нет, а ласково треплет по голове, смотря, как ветер играет с его волосами.
Картинки-воспоминания встают перед глазами, словно кадры из романтичного кино, в котором двое главных героев абсолютно счастливы, и плевать, что вокруг такой сложный мир. Мир, который они однажды завоюют вместе.
Она кричит в последний раз, сотрясаясь от оргазма, что словно сотнями иголок впивается в тело. Он кончает следом, стиснув зубы до хруста, и откатывается от неё, чтобы отдышаться. Сейчас он пахнет потом, и она с ума сходит от этого запаха, потому что он настоящий (а в нём, как и в ней, так мало настоящего). Проходит несколько секунд, за которые они успели немного восстановить дыхание, и Джуд снова подвигается к нему, жмётся ближе, приподнимается на локте, сверля его внимательным взглядом, заставляет посмотреть на неё. Он открывает глаза, смотрит с любопытством. Ему точно интересно, что же она сделает. И Джуд делает, несмотря на то, что тело снова решило напомнить ей об усталости — коликами и сомлевшими конечностями. Взяв его лицо в ладони, она нежно гладит гладко выбритые щёки, целует подбородок, трётся носом о переносицу, с которой ещё стекают капли пота, нежно касается губами висков, проводит ладонью по его волосам, пристально, с преданностью, которой можно позавидовать, произносит — то, о чём она говорить ему не должна, но что настолько очевидно, что не требует тайны:
— Я тебя люблю.
Она не ждёт от него ответа, но и того, что следует за признанием, не ждёт тоже. Он вдруг становится похожим на напряжённый комок, он весь сжимается, скручивается в узел, тело его становится отчего-то одним сплошным болезненным изгибом. Его лицо мрачно, в глазах его — тьма, в которой можно утонуть, даже если прекрасно умеешь плавать.
— Никогда больше так не говори, Джуд — отвечает он холодно и отстраненно, отворачиваясь и не глядя ей в глаза.
— Но почему? — спрашивает она, чувствуя отчаяние, которое волнами бьется в сердце и вот-вот накроет с головой. — Это правда! Ты мне не веришь?
— Ты совсем меня не знаешь.
Она хочет кричать, что это он сам не позволяет себя узнать, хотя они уже несколько месяцев вместе. Но знает, что за такое он её вполне может наказать, и очень даже жестоко, потому, сев, смотрит в пол, сердито сопя. Он тоже встаёт, ища по комнате разбросанную одежду, надевает брюки, шарит глазами в поисках рубашки. Даёт понять, что уже собрался уйти.
— Если бы знала, — тихо, но твёрдо говорит она, наконец, — я бы тоже любила тебя, как сейчас.
И он вдруг оборачивается — так резко, что она вздрагивает. И смеётся — так громко, хрипло, что она боится, а ещё ей больно. Потому что она внезапно чувствует и его боль, и это гулом гудит по сердцам, как будто по проводам.
— Не любила бы, — бросив на неё взгляд, полный злости и какой-то безнадёжности, бросает он слова, стреляющие в неё, будто пули, — не обманывайся. Ты бы всегда предпочитала мне кого-то обычного, кого-то, кто никогда не понял бы тебя. Ты бы всегда меняла меня на других.
— Это неправда! — в абсолютном отчаянии твердит она, поджав под себя колени так, что те хрустнули. — Неправда! С чего ты это взял?
— Я знаю.
Конечно, этот ответ не может её удовлетворить. Она повторяет как заведённая, что это неправда, качая головой. Она вдруг превратилась в болванчика, глупую игрушку, но её всё равно. Он бросает на неё ещё один взгляд, абсолютно холодный, который пронимает до дрожи, и, пообещав, что они вскоре увидятся, уходит. Он хлопает дверью так сильно, что у неё в ушах это отдаётся звуком разбитого стекла, и ещё долго эхом гудит по венам.
Он уходит, а она ползёт к двери, скуля, точно маленький голодный щенок, потерявший маму. Но не потому, что он ушёл — о, если бы всё было так просто! Она разбита, раздавлена, уничтожена, разорвана на куски, рассыпана на мелкие осколки. Она совсем не может без него, даже дышать, а с ним — разбивается. Это порочный, тяжёлый замкнутый круг, и однажды он закончится — весьма плохо.
Сделав над собой огромное усилие, она кое-как поднимается на ноги. Тело истерзано, она не может переносить такие нагрузки, которым он её сегодня подверг. Она идёт до ванной комнаты, шатаясь, будто пьяная, то и дело врезаясь в двери, в косяки, хватаясь за подоконники и за стулья. Голова раскалывается, она почти ничего не соображает, будто в бреду. Кое-как удалось добраться до крана, Джуд открывает его на полную, ныряя под холодную воду с головой. Волосы вмиг намокают и лезут в рот. Лишь почувствовав, что задыхается, она выныривает на волю. Она не закрыла воду, руки дрожат и слишком слабы для этого. Слушая её журчание, она качает головой из стороны в сторону, неприятно морщится, когда крупные капли падают на плечи, и повторяет несколько раз монотонным голосом, не своим, которого и сама испугалась, первую осознанную фразу за последние несколько адски тяжёлых минут:
— Я так больше не могу. Я. Так. Больше. Не. Могу.
Она чувствует злость, что разбухает внутри раковой опухолью. Рванув на кухню, хотя ноги всё ещё ватные, хватает из сушилки тарелки, одну за другой, и разбивает их по очереди.
Злость, с которой она это делает, способна была бы её напугать, если бы она сейчас была в состоянии пугаться. Если бы она испытывала что-нибудь ещё, кроме адской, прожигающей в груди дыру, боли.
Она останавливается не потому, что боль стихает, нет. Просто тарелки закончились. Она разбила в доме всю посуду, кроме маленькой чашки, стоящей на самом верху.
Простонав, Джуд опускается на колени, и садится на пол — королева осколков, закрывая лицо ладонями.
И, конечно, приходит Уилл. А она не знает и не хочет знать, сколько времени она вот так провела, голая, царапая кожу тем, что совсем недавно было новой посудой.
Уилл хватает её за плечи, держит в ладонях лицо, целует глаза, губы, смахивает с ресниц горячие слёзы, в ужасе подхватывает на руки, когда становится понятным, что она изрезала себе колено.