Джуд тяжело вздыхает. Откинув со щеки прядь волос, она берет чашку и медленно идёт в прихожую, к камину, хотя не уверена, что огонь способен сейчас её согреть. Внутри холодно и больно, а ещё она снова чувствует как её всю, от макушки до пяток, заполняет пустота. Она боялась этого чувства, а сейчас реагирует на него с философским спокойствием обречённого: ну вот, опять, снова пришли эти мерзкие ощущения. Одержимая желанием побороть их ещё несколько месяцев назад, сейчас она уже больше им не противится — они стали частью её личности, её души. Она теперь даже не боится, что однажды они её попросту уничтожат.
Она включает камин, устало садится в кресло, аккуратно отпивает несколько глотков чая, не особо чувствуя вкус, и закрывает глаза. Она устала. Только теперь, по тому, как звенит ложка, она понимает, что руки дрожат. Руки в последнее время стали дрожать сильно, люди, страдающие болезнью Паркинсона, её бы поняли, хотя она и не больна. Джуд шумно выдыхает, слушая, как воздух несколько секунд клекочет в горле, и, поставив чашку на край стола, устало потирает глаза. А потом откидывает голову на спинку кресла. Голова тяжелая, шатается, как у гипертоника, и, кажется, начинается мигрень. Она трёт виски, пока пальцы не становятся горячими, хотя знает, что это вовсе не метод спастись от головной боли, скорее, дешёвый самообман. Ей плохо.
Джуд сильно прикусывает губы, закрывает глаза и улетает — из тяжелой серой реальности, в которой всё как будто фальшивое, и всё принадлежит совсем не ей. Она хочет путешествовать, наслаждаться красотой мира и искать то, что когда-то (наверное, ещё в прошлой жизни) — потеряла.
Картинки, что рисует её воображение, слишком живое для человека, живущего в клетке, такие красочные и реальные, что ей тем более хочется плакать от их хрупкой фальши. Сейчас, стоит лишь ей открыть глаза, они развеются как дым.
Она на огромном концерте в Нью-Йорке. Об этом говорит пестрая разношерстная толпа, яркая как сто миллионов солнц, настроенная дружелюбно по отношению друг к другу, но возбужденная в ожидании кумира. Люди ждут, переговариваясь друг с другом, и исполняют твист пока какой-то парень играет «Tutti-frutti» на гитаре.
Когда он появляется на сцене, поднимается такой вопль и писк, особенно от молодых девушек в ярких платьях и солнцезащитных очках, что ей приходится заткнуть уши. Элвис Пресли, невероятный, стильный, модный, заряженный энергетикой толпы и излучающий собственный свет, точно турбо-машина, так притягателен, что от него невозможно отвести взгляд. Концерт проходит как одно мгновение, яркий, набор роскошных картинок человеческого счастья, и ей долго приходится ждать в его гримерке, пока визжащие фанаты рвут его на куски, жаждая больше всего на свете прикоснуться к кумиру.
Он входит в свою гримёрку уставший, но по-прежнему бодрый — энергии в этом человеке столько, что ему нужно добавлять к своим многочисленным титулам ещё один — Мистер Энергетик.
— Здравствуй, Элвис, король рок-н-ролла — говорит она, показывая знак победы, придуманный великим сэром Уинстоном Черчиллем, — ну что, как жизнь?
— Ох, Доктор, старый друг, — на его лице появляется белоснежная улыбка, — привет. Рад тебя видеть. Жизнь, как видишь, бьет ключом.
Он падает в кресло напротив неё, снимает круглые очки, стильные и дерзкие, которые абсолютно точно станут одним из символов эпохи, кладёт их на маленький столик и смотрит в зеркало, поправляя налакированную причёску.
— Я чертовски устал, честно говоря, — добавляет он позже, — выпьем виски? Или, может быть, ты хочешь чего-то другого, Док?
— Я ничего не хочу, Элвис, — качает головой она, — приехал на твой концерт. Ты же знаешь, я твой большой фанат.
— Знаю, мне очень приятно, — кивает Элвис, — ты особенный фанат, Доктор. Даже не знаю, чем я заслужил.
— Своей гениальностью, друг мой, — философски изрекает она, закинув ногу за ногу, и, посмотрев в зеркало, обнаруживает себя кудрявым мужчиной в смешной шляпе и полосатом шарфе.
Картинка расплывается, становится далёкой и, точно крохотная звезда, растворяется в космосе серых будней.
Джуд открывает глаза. На душе сразу становится тепло и, кажется, по губам ползёт улыбка. Настоящая, искренняя улыбка, а не имитация, как когда Уилл обнимает её, рассказывает о делах на работе или говорит, что любит.
Что это за сказки рассказывает ей собственное воображение? Она, быть может, сошла с ума? Может, это разум, удручённый тягостными обстоятельствами, бунтует и пытается сбежать? Если она сумасшедшая — что ж, пусть так и будет. Эти выдумки, очаровательные, динамичные, а иногда страшные, когда приходится бывать в огне Второй Мировой или спасать людей во время Французской революции, уводят её от самого главного — пустой никчёмной жизни, в которой совершенно ничего масштабнее поломки ногтя не случается. Если таково сумасшествие, она желает быть сумасшедшей вечно.
Наконец, Джуд вспоминает о чае и снова берёт чашку в руки. Вкуса она, конечно, не чувствует (ей кажется, что она не чувствовала его никогда, хотя Уилл утверждает, что с детства она обожала бананы), но понимает, что чай остыл и уже почти совсем холодный. Она ненавидит холодный чай. Он лишь сильнее угнетает её холодную уставшую душу.
Встав, она выливает остатки чая в раковину и, вычистив чашку до блеска, уходит к себе.
К счастью, Уилл столь добр, что не настаивал на общей спальне никогда. Обычно, если ему хочется ласки, он приходит в эту её комнату — маленькую, но уютную, всю заставленную маленькими фигурками синих полицейских будок — из глины, дерева, из воска и даже вязаных. Странная — но самая главная её страсть. Она и сейчас берёт одну, из батика, в руки и, покрутив в пальцах, ставит на место — на книжную полку, сплошь заставленную исторической литературой и романами о покорении Космоса и перемещениях во времени. В прошлую зиму, когда они с Уиллом поженились, она читала, точно одержимая. За пять месяцев проглотила все книги в этой комнате, некоторые перечитала по два-три раза. Уилл был столь любезен, что покупал книги у букинистов. Одну — «Устройство Вселенной», детскую, но с чудесными иллюстрациями, за безумные деньги (почти половина его зарплаты ушла) купил у бывшего работника библиотеки, потому что она настаивала, что именно эту книгу будет читать для их детей, если они когда-нибудь у них появятся.
Она достаёт книгу, раскрывает её на случайной странице. Читает:
«Вселенная, определенно, опустеет без самой яркой звезды».
Эти слова, как и в первый раз, когда она их прочла, снова вызвали у неё улыбку — добрую, тёплую. В такие минуты, когда есть возможность читать, она чувствует себя ребёнком, маленькой девочкой, которая верит в чудеса.