Первым движением, по окончании работы, было отыскать кошку, которую я твердо решился убить. Если бы я мог встретить ее в ту минуту, участь ее была бы решена; но, казалось, ловкое животное было встревожено моей недавней яростью и не хотело показываться мне на глаза. Невозможно представить себе или описать отрадное чувство довольства, появившееся во мне вследствие отсутствия ненавистного животного. Кошка не являлась всю ночь, — и это была первая хорошая ночь, которую я проспал спокойно, после водворения у нас в доме кошки. Да, я спал спокойно, несмотря на убийство, лежавшее у меня на совести.
Прошел второй и третий день, а палач мой не являлся. Еще раз я вздохнул, как человек свободный. Чудовище от страха покинуло мой дом. Итак, я никогда не увижу его! Счастье мое было полное! Преступность моего темного дела весьма мало беспокоила меня. Было произведено нечто вроде дознания, но оно кончилось благополучно. Было назначено даже следствие, — но, конечно, оно ничего не могло открыть. Я считал безопасность свою обеспеченной.
Но вот на четвертый день после убийства ко мне неожиданно явилась полиция и снова начала тщательный обыск. Веря в безукоризненность моей работы, я не чувствовал ни малейшей неловкости. Полиция пригласила меня присутствовать при обыске и не оставила без осмотра ни одного угла. Наконец, в третий или четвертый раз, мы спустились в подвал. Ни один мускул на моем лице не дрогнул. Сердце мое билось спокойно, как у человека с самой невинной совестью. Я ходил по подвалу из угла в угол, скрестив руки на груди и с довольством осматриваясь кругом. Полиция была совершенно удовлетворена и собиралась уже уходить. Я ликовал; я горел нетерпением сказать хоть слово, хоть одно слово торжества, и вдвойне убедить полицейских в своей невинности.
— Джентльмены, — сказал я, наконец, когда все уже всходили на лестницу, — я в восхищении, что успокоил ваше подозрение. Я желаю вам доброго здоровья и несколько поболее любезности. Позвольте заметить мимоходом, что этот дом поразительно хорошей постройки — (желая, во что бы то ни стало, говорить развязно, я сам не знал, что говорил); — могу сказать, что этот дом выстроен великолепно. Эти стены, — вы уходите, господа? — эти стены сложены превосходно.
И тут, из глупого бахвальства, я сильно стукнул палкой, случившейся у меня в руках, по тому месту, где был замуравлен труп моей дорогой жены.
Ах! Дай-то Бог, чтобы я был спасен от дьявольских когтей! — Лишь только звук от моих ударов послышался в подвале, как из могилы послышался ответ, — жалоба, сначала тихая и прерывистая, как рыдание ребенка; потом продолжительный резкий крик, странный, нечеловеческий визг, не то ужаса, не то торжества, какой может раздаваться разве только в аду, — страшные звуки, которые могут вырываться из груди страдающих на пытке или из глотки дьявола.
Я не берусь высказать, что происходило во мне. Я чувствовал, что теряю сознание, и, шатаясь, прислонился к противоположной стене. Полицейские, пораженные ужасом, остановились на лестнице. Минуту спустя, двадцать сильных рук разбирали стену. Она сразу развалилась. Тело, уже разлагавшееся, прямо стояло перед зрителями. На голове его, с окровавленной разинутой пастью и с сверкающим единственным глазом, сидело ужасное животное, вовлекшее меня в убийство и предательский голос которого предал меня палачу. Я замуравил чудовище в стене.