Когда я плаваю с Гарагулей, мы на всех стоянках уходим в горы, потом шляемся по городу, пьем кофе, приготовленное на песке. Как-то в декабре зашли в обезьяний питомник в Сухуми.
Видим такую картину: мартышка раскачивается на лиане, а вторая подкралась, схватила ее за хвост, и давай раскачиваться тоже. Первая орет от боли, а вторая, такое впечатление, улыбается от удовольствия.
Подошла уборщица, рассказывает:
– Вот эта, что качается на хвосте, – ее братик. Это он мстит. Когда он только родился, старшая взревновала. Однажды я убираюсь в клетке, а она, у меня за спиной, схватила братика и бросила в мусорное ведро. Думала, я не замечу и выкину его…
Гарагуля, человек оригинальный и самостоятельно мыслящий, имел вечные нелады с парткомом пароходства. Партком его и съел. Чуть-чуть, год-два, не дожил он до того времени, когда парткомы перестали играть главную роль. И его, здорового, полного сил капитана, отправили на пенсию. Он этого, конечно, не пережил.
«А где, бишь, мой рассказ несвязный?»… Уж и забыл, о чем хотел рассказать. А, вот! 1984 год, Новороссийск, 8 утра. Собираемся на берег. Шофера добудиться не можем. Водитель у нас молодой парень, одессит, уникум: ничего не читал, ничего не видел, нигде не был, ничего не знает. Всему удивляется:
– А это что там белое на горе?
– Снег.
– Снег? Летом?! Ништяк!
– А это что?
– Магнолия.
– Магнолия? Ништяк.
Только что женился, рассказывает:
– На морду она противная, но фигуру многие хвалят.
Мы смеемся.
– Нет, правда, многие хвалят.
Водителя так и не добудились. Всю ночь шлялся по палубам, по барам и музыкальным салонам. Удивлялся всему, ничего же не видел в своей жизни. Забрал я у него ключи, и мы съехали на берег.
Машина у нас очень «удобная» для путешествий. Советский джип «Нива». Создана для путешествий, для рыбалки, охоты. Четыре наших тощих рюкзачка едва влезают в багажник. Тимур Зельма, оператор, и Валя Гидулянов, художник, сидят на заднем сиденье – вылезают оттуда на карачках, долго разминают затекшие члены. Удобная, ничего не скажешь, машина.
Абрау-Дюрсо. Подъехали к пляжу, надо окунуться, жара сумасшедшая. У пивного ларька под железной раскаленной крышей – очередь. Мужиков двадцать с банками, бидонами. Алкоголь с одиннадцати, им еще париться на жаре минут тридцать.
Проклятое время! Сколько замечательного советского народа перемерло в этих очередях у винного отдела в магазине, так и не дождавшись одиннадцати! К слову сказать, винные отделы тогда называли в народе «очагами сопротивления».Разделся, полез в море. Вода теплая до отвращения, а народу-у… Вспомнил одесский анекдот:
– Хаим, ты что не купаешься?
– Да пока не жарко, а писать я не хочу.
Пробрался наконец между телами, выплыл на чистую воду. Впереди плывет какой-то мужик. Далеко плывем, уже за буйки зашли. Навстречу нам из солнечного марева появляется еще один пловец. Издалека плывет, из Турции, что ли? Вот оба мужика поравнялись. Тот, который из Турции, спрашивает:
– Который час?
– Около одиннадцати…
– Куда же ты плывешь?
– Ой, я и забыл! – мужик развернулся, и оба, торопясь, поплыли к берегу.
Вот такая тогда дурацкая была у нас (алкоголиков) житуха.Года два назад вынужден был поехать в Америку. После долгого перерыва. Не люблю эту страну, и «демократию ихнюю» не люблю. Долгое сосуществование двух миров дало свои результаты. Мы у них переняли самое плохое (Солженицын пишет: «Открыли „железный занавес“, и оттуда хлынула к нам одна навозная жижа»), и они переняли у нас самое плохое.
Живу в Нью-Йорке в отвратительном отеле. Курить нельзя, даже в номере. Окна не открываются, кондиционер терпеть не могу. Промучался всю ночь, спускаюсь в бар. Время – без пяти одиннадцать. Говорю бармену-негру:
– Плесни чего-нибудь!
Замахал руками, замотал головой:
– Нет, нет, нет! Только после одиннадцати…Великая княгиня
Как-то едем мы с Зурабом Чавчавадзе мимо «Президент-отеля».
– Давай к Леониде зайдем, – говорит он.
– С ума сошел, час ночи!
– Ты что, не знаешь Леониду Георгиевну?
Когда мы позвонили, Леонида Георгиевна ложилась спать.
И вот мы, два нетрезвых дурака, ввалились среди ночи к великой княгине. Пили чай, добавили по рюмочке, рассказывали анекдоты, порой довольно рискованные, она хохотала, сама вспомнила что-то смешное; накурились до одури, уходили, как из газовой камеры. Она расцеловала нас на прощанье, а потом, наверное, надев шубу, всю ночь проветривала гостиничный номер.
Я смотрел на нее – ни капли усталости на лице. А было ей тогда далеко за семьдесят.