Но я ничего этого не рассказываю, и мы едем молча.
На железке Макса не было. Я села одна на холодную каменную плиту и закурила. Было странно сидеть здесь одной и смотреть на поезда, уходящие в Москву и возвращающиеся обратно. Интересно, почему электрички, которые едут в Москву, всегда полные людей, а возвращающиеся обратно – полупустые? Куда исчезают все эти люди? Неужели мама права – и Москва поглощает, забирает и не отдаёт обратно? Может, и Макс исчез где-то там? И мой отец? И я тоже исчезну однажды?
Я посмотрела на телефон – сообщений не было. Писать и звонить самой бессмысленно – если Макс не хотел, он никогда не отвечал. Так же, как и мой отец, который никогда не говорил, куда и насколько едет. А если мама спрашивала, отвечал односложно – «далеко» или «ненадолго». Она злилась. Я её тогда не понимала. А теперь, когда Макс точно так же пропадал и ничего мне не говорил, я тоже злилась.
От делать нечего полистала свои вкладки на телефоне – без конца мелькали знакомые цвета и флаги организации. Группа в «ВКонтакте», в «Фейсбуке», «Инстаграм», сайты. Я прочитала уже, наверное, всё, что было написано о ней. Просмотрела фото с разных акций – митинги, пикеты, шествия. И везде чёрная форма, красные нашивки. На многих фотографиях Пётр – как я поняла, он был в организации давно и, скорее всего, занимал там не последнее место. На некоторых он стоял около БТР в военной форме и всё в тех же нашивках. На БТР нарисован флаг организации. Видимо, это Украина, где он служил добровольцем.
Организация, в которую я попала, была ультранационалистическая. Своим главным принципом они ставили принцип крови. Вступали туда только русские. Евреи, татары, узбеки, армяне, грузины, украинцы, прибалты, белорусы – в общем, все считались ниже русских, а потому попасть им в организацию было невозможно. Да они, думаю, и не стремились.
Если проверить чистоту крови вновь прибывшего не представлялось возможным или же он вызывал какое-то недоверие со стороны руководства, то в анкете ставилась специальная метка – «Принят с ограничениями по национальному признаку». Это означало, что такой соратник не мог продвинуться по карьерной лестнице, не смог бы занять руководящую должность и никогда не был бы допущен к решению важных задач. Он был бы только исполнителем, не зависимо от того, сколько лет он прослужит организации.
Особое отношение было к евреям. Их ненавидели. Я видела, как менялись лица у соратников, когда кто-то в их присутствии произносил слово «еврей». К ним испытывали отвращение, брезгливость, как к тараканам, бегающим по чистой и прибранной кухне. Причём евреем в организации считались не только те, кто исповедовал иудаизм и чьи родители были евреями, но и православные евреи, и те, кто только на половину, на восьмую часть или даже в дальнем, но обозримом колене, считал себя евреем. Если кто-то из соратников вызывал хоть малейшее подозрение – его биографию и родословную проверяли, трясли чуть ли не на сто лет вглубь, и если всплывал хоть один намёк на прабабушку или прадедушку с еврейскими корнями, такого соратника немедленно исключали. С этим в организации было жёстко. Любое сочувствие или толерантность по отношению к евреям пресекалась, а соратник, проявивший её, получал статус «неблагонадёжного». Половина постов в социальных сетях была антисемитской. В организации говорили, что всё зло от них. И с этим злом надо бороться. И когда в России не останется ни одного еврея – тогда настанет мир и порядок. За это многие соратники готовы были, если не умереть, то по крайней мере пролить довольно много своей чистой русской крови.
Я не знаю, разделяла ли я их убеждения, но мне нравилась их жёсткость и категоричность, и я уже понимала, почему Макс так привязался к организации – там все были одной семьёй, это было настоящее единство. Они давали чувство уверенности, ощущение, что есть место, куда можно пойти. Что если ты свой – значит, тебя никогда не оставят.
Но стать своим было сложно.
На нового соратника заводилась папка, куда записывалась информация о нём и о его семье. Тщательно проверялись все данные, анализировались все поездки – особенно, заграницу. Я уверена, что за каждым новеньким устанавливалась негласная слежка, потому что в организации должны были знать, где бывает человек, что он делает в свободное время, с кем видится, о чём думает. Возможно, слежка полностью не прекращалась никогда, и каждый за кем-то следил, и за каждым кто-то следил. Ведь иначе полностью обеспечить порядок и пресекать любые предательства в самом зачатке было бы невозможно. Может быть, и за мной велась слежка.