Я быстро поняла, что организация была не просто штабом, где собирались недовольные жизнью в России люди. Это была разветвлённая сеть со своей чёткой идеологией, жёсткой дисциплиной, профессиональными бойцами и военизированной структурой. Она пополнялась очень быстро, и сейчас только по одной Москве насчитывала десяток штабов, главным из которых был штаб на Площади Ильича. А сколько штабов было раскидано по другим городам и, возможно, по странам – этого я не знала.
Я закрыла все вкладки и убрала телефон. Интересно, а какое место занимает там Макс? А Пётр? Я вдруг поймала себя на мысли, что думаю о нём иногда даже больше, чем о Максе.
Я встала с холодного жёсткого бетона и вдруг поняла – мне нужно попасть домой к Максу. Я должна была увидеть его немедленно.
. . .
Дом Макса – панельная пятиэтажка, какими был заставлен весь район на другой стороне Люберец. Раньше здесь был пустырь с деревянными бараками, в которых селились цыгане, и на полях, где теперь стоят дома, пасли коров. Те, кто был побогаче, переселялся со временем в хорошие сосновые дачи в Кратово и Красково, и бараки оставались пустыми. В них заселялись все, кто проходил мимо – освободившиеся или сбежавшие из колоний, мелкие воры и беспризорники, выпустившиеся из Томилинского детского дома. Всех их называли «цыгане», независимо от того, настоящие они были цыгане или нет. Они сбивались в плотные группы и, как правило, ходили сразу по несколько человек. Не любили их все – и свои и чужие. Свои – это тоже люберецкие, только из другой части города. Чужие – это либо раменские, либо московские, приезжавшие сюда специально подраться. Все они ходили группами, поэтому стычки были постоянно.
Ходили стенка на стенку. Дрались, пока кто-то не отступит. Потом долго и с позором гнали проигравших до самого Раменского или до самой Москвы. Или через железную дорогу на другую сторону Люберец.
– Дрались тогда страшно, – рассказывал мне отец, – но зато честно. По своим законам. Баб не трогали. Не били, если упал на землю. Не воровали. Украсть, даже у чужого, считалось позором. А сейчас уже не поймёшь, у кого какие принципы. Нет их ни у кого.
Я удивлялась – как отец мог драться? Мой отец, который учил плавать, с которым на велосипеде катались, ягоды ели. Неужели он мог кого-то ударить? А Макс?
Ещё отец рассказывал, как один раз видел погром. Цыгане задели какого-то местного люберецкого авторитета, и тот привёл на ту сторону своих бойцов – бритых, в тренировочных адидасовских штанах, белых майках и высоких тяжёлых ботинках, как у военных. Отец смотрел с насыпи около станции, как эти бойцы с арматурами и железными прутьями врывались в хрупкие деревянные дома, выламывали окна, буквально вырывали и выносили двери, громя всё, что попадалось. Люди бежали, даже не пытаясь дать хоть какой-то отпор, но бежать было некуда – бритые парни взяли небольшой район в кольцо – и куда бы люди ни бежали, они натыкались на вооружённых сильных бойцов.
Всего за час этот район был разобран по косточкам. Когда приехала милиция, парни уже разошлись и разжали круг, оставляя почти всех, кто оказался зажатым в эти тиски, лежать на земле.
Несколько бритых прошли мимо моего отца. Тот увидел, что их ботинки все в крови – и шнурки вместо белых стали грязно-красными.
– Слава России! – крикнул один из них и вскинул вверх правую руку.
– Слава России! – машинально повторил отец.
Тогда впервые там, на этом пустыре, посреди развалившихся бараков, прозвучал этот клич, который я теперь слышу в организации каждую неделю. Раньше я не придавала значения этой истории отца, а теперь понимаю – уже тогда в воздухе стало пахнуть чем-то сильным и мощным. Не подвластным никому – ни закону государства, ни закону города, ни закону самих бритоголовых.
В подъезде Макса был домофон. Я вспомнила, как он учил – «Нажимай любую квартиру и говори, что нужно разнести листовки. Кто-то из жалости клюнет».
Мы так делали, когда нужно было зайти в подъезд погреться или покурить. Мы тогда стояли, прижавшись к батарее, отогреваясь, и Макс обнимал меня одной рукой, а другой держал сигарету. Потом кто-то обязательно шёл мимо и прогонял нас – и мы шли к другому подъезду. Так проходила наша зима вдвоём.
Я нажала первые попавшиеся цифры. Никто не ответил. Я нажала другие.
– Кто? – мужской заспанный голос.
– Реклама, – сказала я, но как-то неуверенно.