– Он тебе не нравится? – спрашивала я.
– Нравится. Но он… – та запнулась.
– Узбек? – догадалась я.
– Да.
Тогда я не поняла, почему это проблема. В целом, он был совсем как русский – те же дурацкие шутки, сигареты, пиво, модные джинсы, компьютерные игры. Он слушал рэп и дружил со всем классом. Но он был узбек. А это невозможно изменить.
У нас учился и чеченец. Он пришёл в начальной школе. Приехал из нашумевшего Гудермеса. Первые несколько лет сидел мрачно на последней парте, уткнувшись в тетрадь. Когда его спрашивали, он бубнил что-то непонятное себе под нос. Учителя старались поменьше его вызывать. Учился он, конечно, плохо. На всех важных контрольных работах его отправляли из класса, чтобы не портить общую картину успеваемости. Однажды, когда мы учились в седьмом классе, я застала его в закутке первого этажа, под лестницей, около туалета для девочек. Его опять тогда отправили из класса и, видимо, за ним должен был присмотреть физрук, но тот ушёл за школу покурить, и Хабиб сидел на полу, опустив голову на колени, и плакал.
– Ты чего? – спросила я.
Он вздрогнул, испугался – мальчик не должен плакать, особенно при других. Замер. Было видно, как он старается быстро-быстро вытереть глаза, чтобы не было заметно слёз.
– Ты никому не скажешь? – спросил он.
Я заметила, что спросил он почти без акцента.
– Не скажу, – ответила я. – Не расстраивайся. Это даже лучше, что тебя выгоняют – не получишь двойку на контрольной.
Но я понимала, что сама бы предпочла получить двойку, чем идти через весь кабинет к двери и уходить только потому, что ты не такой, как другие. Я никому не сказала, что он плакал, а на выпускном танцевала вальс именно с ним. Он так же растеряно и сосредоточено смотрел себе под ноги, стараясь не наступить на моё длинное, в пол, платье.
Я сейчас вдруг вспомнила, как на физкультуре, когда мы классом в тёплое время выходили бегать на стадион, на Доме культуры висела картина, оставшаяся ещё с советских времён. Мы называли её «дружба народов». На ней были изображены три мальчика – чёрный, жёлтый и белый. Они держались за руки, улыбались. За их спинами висел земной шар.
– Смотрите, это же про наших! – крикнул кто-то из парней в классе.
Все смеялись. И Наим, и Хабиб, и Вовка. Они ходили всегда вместе и правда были похожи на ребят с этого плаката. Я не понимала тогда – почему нужно кого-то из них ненавидеть?
– А у тебя уже было посвящение? – спросила я у Макса.
– Давно.
– Ты мне совсем ничего не рассказываешь.
– А что я должен был тебе рассказать? Вот это?
– Да. Вот это.
– Теперь ты знаешь.
– Теперь я знаю.
Макс проводил меня, и мы опять стояли в подъезде, как раньше. Но я чувствовала, что что-то не то, что-то изменилось, как изменилось в тот день, когда в наш дом пришла та незнакомая женщина, и отец ушёл, забрав свои вещи.
. . .
На Ленинградском вокзале над толпой то и дело мелькали чёрно-красные флаги.
Это первая акция, на которую я поехала от организации. Скоро должно было начаться шествие от памятника Ленину на вокзале до памятника Ленину на Октябрьской. На моём рукаве уже была нашивка – символика организации. Эту нашивку подарил мне Макс, когда, наконец, перестал уговаривать меня уйти.
Я была в организации уже два месяца и ждала своего посвящения. Это значило, что я официально стану соратником. Я уже выучила наизусть устав организации, клятву и символику. Осталось пройти эту акцию.
Я никогда ещё не видела столько людей. Площадь трёх вокзалов буквально заполнена людьми. Но вся эта толпа была чётко организована – люди стояли колоннами, у каждой колонны был свой лидер, который вёл их за собой. Нашу колонну возглавлял Пётр.
С ним мы виделись нечасто – раз в неделю на собраниях. Иногда он провожал меня до метро. Тогда можно было поговорить минут десять вне штаба, но, в основном, мы разговаривали только по делу и почти всегда не наедине.
Я ничего о нём не знала – расспрашивать о личном здесь не принято. Мы обсуждали только организацию, идеологию, предстоящие акции. Но я постоянно ловила себя на мысли, что мне хочется остаться после собрания и поговорить с ним. Иногда он просил меня помочь рассортировать анкеты новых участников или внести их в базу. Тогда я невольно старалась делать работу как можно медленней, чтобы дождаться, когда все уйдут из штаба. Хотя мне казалось, что он, напротив, старался не оставаться со мной наедине, как будто боялся чего-то. Я и сама чувствовала, что что-то должно произойти и что это лишь вопрос времени.
Макс как будто тоже что-то чувствовал и стал относиться ко мне иначе. После той поездки в электричке он перестал пропадать, приходил ко мне каждый день, без конца писал сообщения. Он как будто старался стать ко мне намного ближе. Иногда он прижимался ко мне и говорил быстро-быстро на ухо – «мы можем остаться вдвоём, если ты захочешь…» Но я уже ничего не хотела. И в то время, как Костяшка рассказывала мне о своих парнях, с которыми встречалась, как она выражалась, «по-взрослому», мне хотелось только приезжать в организацию и говорить с Петром.