– Ты же знаешь, у меня родители развелись.
– И что? Никто ещё не умер от этого.
– Понимаешь, когда отец ушёл, ничего не объяснив… Это же как предательство.
– Так все уходят.
– Но я думаю, что так нельзя уходить. Это слишком просто – собрать свои вещи, когда никого нет дома, и исчезнуть. Не надо ничего говорить, объяснять, слушать ответ. Это слабость. Нужно уметь сказать в лицо то, на что не хватает сил. Сказать правду – это и значит, быть сильным.
– Что же должен был сказать твой отец?
– Что он больше не любит.
– Кого?
– Меня.
– А ты сама-то так можешь сказать?
Я промолчала, потому что понимала, что нет. Я же не сказала Максу, что уже несколько недель встречаюсь с Петром.
– Ты, кстати, в мае в Дивеево поедешь? – спросил Макс, – у меня там будет показательный бой.
– Поеду. Мне Пётр предложил, – ответила я и осеклась. Последнее время я слишком много говорила о нём.
– Вы что, общаетесь? – удивился Макс.
– Да нет. Не особо, – соврала я.
. . .
В его квартиру я вошла неуверенно. Сняла ботинки у входа, прошла в одних носках по холодному кухонному кафелю. Квартира Петра была слишком большой для него одного – я никогда раньше не видела таких квартир.
Кухня размером с люберецкую однушку. Большая спальня и отдельная комната под кабинет. Я не знала никого, у кого был бы дома кабинет. Большинство моих одноклассников ютились в комнате с родителями или с братьями-сёстрами. Я была одна из немногих, кто жил в отдельной комнате.
Квартира Петра напоминала штаб. Особенно кабинет. На стене висел флаг организации и большой портрет лидера. Он словно навис над столом из красного дерева. Справа от стола длинный вытянутый ящик, похожий на сейф.
– Это для оружия? – спросила я.
– Да. Осталось после Донбасса.
– Сколько ты там был?
– Недолго. Но мне хватило. Я такого насмотрелся… До нас люди из домов боялись выходить – под пулями шли к колодцам за водой. Укры не разбирались, стреляли по любым движущимся мишеням. Мы, когда дома зачищать начали, столько растяжек находили… Украинцы, когда отступали, оставляли за собой гранаты. Мы их каждый день по две-три снимали. Если бы не мы – там бы давно уже всё на воздух взлетело вместе с людьми.
– Страшно было?
– Страшно было возвращаться. Я уже отвык от спокойной жизни.
Мы вернулись на кухню, и я села у окна, где, наверное, сидит Пётр, когда приходит один после работы в штабе. Он поставил чайник и достал чашки.
– Слушай, извини, у меня тут шаром покати. Я только спать сюда прихожу. Может, выпьешь чего-нибудь? У меня есть бар.
Действительно – в углу гостиной, отделённой от кухни барной стойкой, стоял специальный шкафчик.
– А вино есть? – неуверенно спросила я.
– Белое, – Пётр достал бутылку, открыл. – Если в чашки налью, ничего? – спросил он. – Бокалы искать долго.
Щёлкнул чайник, но про него как-то забылось.
– Давно ты здесь живёшь? – спросила я.
– Не очень.
– Один? А отец?
Пётр включил музыку на ноутбуке. Заиграл старый рок. Как у отца в машине. Я вспомнила, что, когда садилась к нему, всегда говорила – «Включишь нашу музыку?» Мне нравилось думать, что у нас есть что-то своё. Теперь та же самая музыка звучала здесь – в совершенно чужой квартире.
– После того, что случилось, – сказал Пётр, – отец не выезжает из своего дома.
– А что случилось?
– Я как раз в это время был добровольцем на Донбассе. Мне позвонили из штаба и сказали, что наш дом в Балашихе обстреляли. Два выстрела попали в отца. Один прошёл навылет и задел лёгкое. Полгода реабилитации.
– Кто это мог быть?
– Организация с самого начала поддерживала добровольцев на Донбассе. Так что это прилетел привет из Украины. Я почти уверен. Вот тогда я понял, что со мной может быть опасно. Могут стрелять в меня, а попасть в кого-то рядом. С тех пор люди вокруг меня стали как-то исчезать – страшно, наверное, стало. Особенно женщины.
– Женщины? Много их было?
– Какая разница, – Пётр улыбнулся, – была одна пять лет назад. Мы расстались, когда я переехал в Москву. Она не поехала со мной. Так что порог этой квартиры не переступал никто.
– Тогда почему я?
– Ты нужна мне.
Никто никогда не говорил мне этого.
– Зачем? – спросила я.
– Понимаешь, я рос в такой семье… Это сложно объяснить. У нас не принято было говорить что-то хорошее, что мы нужны друг другу или что любим. Отец всё время готовил меня к суровой и страшной жизни, где нет места ничему, кроме сражений. Он тренировал меня с семи лет – каратэ, бокс, стрельба, ножи. Всё это я должен был делать лучше всех. Он сам вставал со мной в спарринг и клал меня на лопатки за секунду. Даже недавно, после его ранения. Он очень сильный во всех смыслах. И я благодарен ему за всё это. Но ты не представляешь, как иногда хочется прожить хотя бы день без войны. Когда ты сидела со мной тогда в машине, я уже понимал, что ты не похожа на мою семью и на меня, что ты совсем другая. Что в тебе есть мир. И когда ты так смотришь на меня, я забываю о том, что мне нужно командовать, что мне нужно за что-то бороться и кого-то побеждать. Отвечать за что-то. Мне хочется просто сидеть рядом и ни о чём не думать. Это как сон о мирной жизни посреди войны. Когда ты уходишь, я снова возвращаюсь на войну. Но я начинаю понимать, что не хочу больше туда возвращаться.