– Тогда не возвращайся.
– Если ты будешь со мной.
Я не ответила, допила вино и посмотрела на телефон:
– Мне пора.
– Останься.
– Я не могу, – ответила я, но как-то неуверенно.
Он обнял меня.
– Слушай, мне ничего от тебя не нужно. Вообще ничего. Тебе не обязательно спать со мной, если не хочешь. Я просто устал приходил в эту квартиру один.
Он взял мою руку – всегда холодную – и сжал в своих тёплых ладонях. Так всегда делал и мой отец – клал в свой большой карман мою маленькую руку и отогревал. Сразу становилось теплее.
И сейчас – сразу стало теплее. И всё как-то померкло – организация, митинги, шествия, погромы, война. Ничего больше не хотелось, кроме этого тепла, и ничего было не важно, кроме него.
Уже под утро, когда мы снова стояли у большого кухонного окна, Пётр сварил мне кофе в турке, и я впервые пила не растворимый, а настоящий и крепкий. Мне не нравилось, но я всё равно пила. Из окна была видна Останкинская башня. Она светилась трёхцветным – синим, белым и красным. Я вдруг представила на месте этих цветов другие – красный и чёрный – какие висели на куртке Петра, видневшейся из коридора. И всё вокруг снова на миг озарилось этими цветами – и башня, и окно, и квартира, и мы, и вся Москва.
– Отец рассказывал, как она горела, – сказал Пётр.
– Кто? – я не сразу поняла.
– Башня. Отец думает, что это не случайно – тогда только сменилась власть, и, видимо, нужно было поменять всё в стране. Тогда и каналы многие позакрывались. В общем, уже начали закручивать гайки. Тогда и организацию пытались прижать, но не получилось.
Его голос, ещё несколько минут назад казавшийся мягким и нежным, сейчас снова был жёстким, словно он был не здесь, со мной, а в штабе, на собрании.
Я тоже вспомнила, как горела Москва. Девять лет назад. Три месяца стояла страшная жара, и мы затыкали окна мокрыми марлями, чтобы хоть как-то сдержать дым. Но всё равно пахло гарью и жаром. Ночью никто не спал. Мама всё время снимала сохнущие за минуту марли, окунала их в холодную воду и, даже не отжимая, вешала снова. Вода с них капала на пол. Отец подставлял под них тазик и ругался. А я лежала в своей комнате на полу. Но мне всё это нравилось. Мне нравилось, что мы что-то делаем вместе.
– Смотри, как красиво, – он указал на башню.
И правда, на небе от этой башни отражалась радуга.
Утром Пётр отвёз меня домой. По дороге мы всё время целовались в его машине на каждом красном светофоре, и я полюбила этот свет. Заехали в «Макдональдс» и купили кофе – не такой, какой варил мне Пётр, но было уже не важно. Мне казалось, что он специально едет медленно, чтобы как можно дольше не отпускать меня. Потом мы ещё сидели в его машине около моего дома, а мимо нас шли люди – на работу, в школу, в институты. Скоро должна была прийти моя мама – она сегодня работал в ночную смену.
– Я напишу тебе, – сказал Пётр.
– Надеюсь, – я улыбнулась, но что-то вдруг задело меня в его словах и в его взгляде.
Он как будто был уже не со мной. Неужели действительно, когда я уходила, он возвращался на свою войну, где не было мне места? А где тогда было моё место? Где-то между словами – «ты нужна мне» и «я напишу тебе»?
6
В Дивеевским монастыре тихо и пусто, словно безлюдно. Маленькие домики стоят, заросшие деревьями по самые крыши. Где-то иногда звонит колокол, так глухо, что кажется, будто на самом деле никакого колокола нет. Только оставшийся от чего-то былого отзвук, точно отбивающийся от стен грохот удаляющегося грома.
Каждый год, в начале мая здесь собираются соратники – тренироваться, обсудить свои дела, молиться. Живут в строгой дисциплине и молитвах, как паломники. Для случайных людей монастырь на это время закрывается, поэтому можно приехать целым штабом, даже не одним. Чтобы поехать сюда, мне пришлось придумать для мамы какой-то лагерь от своего будущего института. Мама поверила, потому что верила всему, что я говорила.