Я смотрела на него, не отрываясь и не могла поверить, что этот человек – отец Петра – живой сидит передо мной и не собирается отступать. И тот мир, который рисовал он, который рисовал мне Пётр, окрашивался в совершенно другие цвета, и эти цвета мне больше не нравились. За его спиной в полный рост человека, висели две картины – изображения Кирила и Мефодия. Они тоже смотрели на всё молча, подняв руку в благословении или в удивлении, так и замерев.
Сотни голосов – «Слава России!», «Слава! Слава! Слава!» – вновь прокатились волной.
Обратно к метро шли уже весело, выкрикивая лозунги и речовки. Полиция у метро молча расступилась и пропустила толпу. А люди невольно шарахались от чёрно-красной толпы.
В метро я написала Петру сообщение – «нам надо поговорить». Он ответил быстро – «приезжай в штаб». Я поехала на Площадь Ильича.
. . .
Пётр был в своём кабинете, и я вспомнила, как пришла сюда первый раз в тот день, когда всё и началось. Он стоял точно так же напротив меня и говорил, что между нами ничего не может быть. Тогда я не понимала. Сейчас он точно так же стоял напротив меня, и я понимала, насколько он был тогда прав.
– Ты была на собрании? – спросил он.
– Была.
– Видела отца?
– Да. Но я пришла не поэтому. Макс задержан.
– Я знаю. Его взяли на том погроме в Люберцах.
– Что ему будет?
– Ему вменяют организацию беспорядков. Если повезёт – три года. Если нет – до десяти лет.
– Ты можешь помочь ему?
– Нет, – Пётр отвернулся, – не могу. Я думал об этом. Но это сейчас невозможно. Отец не станет вмешиваться.
– Но ты можешь.
– Не могу. Сейчас слишком опасно. Из-за возвращения отца к организации пристальное внимание. Никто не станет сейчас рисковать из-за одного человека.
– Но он там был не один. Многие из организации задержаны. Я тоже там была.
– Ты там была? Зачем?
– Я тоже там была, – повторила я, – и могла оказаться там же, где сейчас Макс. Ты бы тоже не вмешался?
– Те, кто вступают в организацию, готовы отдать свои жизни ради неё.
Я подошла к Петру и обняла его.
– Послушай. В мире есть не только война. Не только чёрное. Есть и другие краски.
Он резко убрал мои руки.
– В твоём – может быть. Но в моём есть только чёрное и белое. Война и мир. Чужие и свои. Ненависть и любовь. Минимум и максимум. И нет ничего посередине. Нет никаких других красок. Ничего больше нет.
– А где моё место в твоём мире? Оно есть там?
Пётр смотрел на меня и не отвечал. Я начинала понимать, что, наверное, нет. И, наверное, никогда не было. Такие люди, как он, не могут жить иначе. Это бойцы, и всё, что они могут – сражаться, выживать и сражаться снова. А я – просто случайное яркое пятно в их чёрно-белой палитре, и когда это пятно падает на их листок, листок вырывается вместе с этой кляксой, сминается, выбрасывается, а затем берётся новый – чистый, белый, и они начинают писать заново чёрными чернилами, без единого намёка на другие цвета.
Дверь кабинета открылась. Без стука вошёл отец Петра и двое его охранников, которые были сегодня в Фонде.
– Слава России! – Пётр быстро вскинул руку.
Я молча вышла за дверь, и она за мной захлопнулась быстро и почти бесшумно. Уже в метро я машинально вышла на Марьиной роще и пошла к дому Петра – я хотела дождаться его там и поговорить с ним ещё раз.
Почему-то в его окнах горел свет, и я позвонила в домофон.
– Кто? – я услышала незнакомый голос.
– Я к Петру, – ответила я.
– К кому?
– Он тут живёт, – я назвала номер квартиры.
– Слушай, сейчас здесь живу я. Полгода вроде жил какой-то Пётр. Но на той неделе съехал. Да мало ли кто тут вообще жил. Я эту квартиру сдаю. Если тут твои вещи остались – разбирайся сама со своим мужиком. Мне твои проблемы не нужны.
Голос по другую сторону домофона исчез. А я, наконец, поняла, что всё, что я знала о Петре – это только то, что я не знала вообще ничего. Даже того дома, где он жил, больше не существовало.
Осталось только одно место, куда я могла пойти. Гагара.
. . .
Была середина дня, и в техникуме ещё шли занятия. Все бегали на площадке, на той самой, на которой вечерами мы так часто сидели. Я невольно вспомнила то время, когда ещё не было ничего – ни организации, ни Петра. Только я и Макс. Мне стало вдруг жаль, что этого больше нет. А что есть? Что осталось?
Я стояла у забора и увидела Костяшку. Крикнула ей, и она подошла ко мне. Мы стояли друг напротив друга, разделённые забором, и молчали.