Быстро пролистав страницы, я поняла, что передо мной не просто какая-то записная книжка. Это был личный дневник, оставшийся, вероятно, от кого-то из прежних хозяев дома. В задумчивости я нахмурила брови. Мне стало любопытно, что человек, живший здесь когда-то, так старательно хотел сохранить и как этот дневник связан с лентой, хранившейся с ним в одной коробке.
Забыв про уборку, я отставила ведро в сторону, подняла коробку, сложила в неё ленту и дневник и вышла в гостиную. Я чувствовала, как у меня ускоряется сердцебиение. Не знаю, что я хотела отыскать в этом дневнике, но меня не покидало ощущение, что это не просто какая-то бесполезная вещь из прошлого. Мне казалось, будто бы я отыскала клад, и я спешила как можно скорее открыть его.
На кухне у маленького запылённого окна стоял потрескавшийся деревянный стол. Я поставила на него коробку. Не пытаясь смахивать пыль, толстым слоем лежавшую на стульях, я села и открыла дневник на первой странице. Я понимала, что не смогу ничем заниматься до тех пор, пока не прочитаю его полностью. Полной грудью я вдохнула запах старой бумаги. Я чувствовала близость тайны. Я хотела её разгадать…
17 июля 1848 года. Одиннадцать часов после полудня.
Мне страшно. Нет, это не ужас бесконечного преследования, не страх гибели. Просто сегодняшний день навсегда разделил мою жизнь на то, что было до, и то, что произойдёт после. Ещё вчера всё было так легко, так понятно. Меня окружали родители, братья, сёстры, тётки и старики. Вчера я считала себя ребёнком и с затаённым ужасом ожидала того дня, когда всё изменится.
День этот наступил сегодня. Случилось то, что должно было случиться, – меня по настоянию тётушки Рут отправили служить в господский дом. Семья считает это успехом, я же… Я же не вижу разницы между тем, чтобы работать в поле или в господском особняке. И там, и там я – всего лишь раб, бесправный и безмолвный слуга. Вот только быть слугой в окружении родных людей или быть им, находясь рядом с незнакомцами, – это совершенно разные вещи. По крайней мере, так кажется мне. Впрочем, видимо, только мне.
В нашей семье тётушка Рут всегда считалась самой образованной и мудрой. Она была единственной, кто умел неплохо читать и даже вполне сносно писать. За неимением собственных детей и понимая, что годы её уже близятся к преклонным, тётушка решила передать ценный навык образования кому-то из детей своей младшей сестры, моей мамы. Нас было восемь: три девочки и пять мальчиков. Поначалу тётушка Рут пыталась учить всех, но позже поняла, что дети, с пелёнок приученные к тяжёлому ручному труду, к работе головой практически неспособны. Из всех восьмерых интерес к учёбе проявила лишь я. Впрочем, тётушке Рут этого было достаточно.
Сначала учиться грамоте мне очень нравилось, и, хотя я всегда понимала, что навык этот вряд ли когда-нибудь пригодится мне в жизни, уроки тётушки я слушала внимательно. Мне нравилось читать. Тот момент, когда из отдельно существующих букв вдруг складывается целое, хорошо знакомое в устной речи слово, казался мне волшебством. Чуть позже тётушка научила меня и писать слова. На обломке деревянной доски я палочка за палочкой и крючочек за крючочком выводила угольком буквы. Я чувствовала себя величайшим умом если не на свете то, по крайней мере, своей семьи. Через какое-то время мой энтузиазм в обучении утих. Нет, мне не надоело учиться, просто мне стало скучно. В нашем доме была всего одна книга – Евангелие от Матфея. Она была интересной и, по всеобщему мнению, очень ценной. Но она была одна! По ней я научилась читать, по ней же я училась и писать. Снова и снова прочитывать и переписывать одну и ту же книгу в конечном итоге мне надоело. Я стала выискивать поводы, чтобы уклониться от занятий и сбежать от тётушки Рут туда, где собирались мои менее образованные сверстники.
Впрочем, я глубоко ошибалась, полагая свои занятия бесполезными для будущей жизни. Я считала их забавой, не более. Но тётушка Рут мыслила иначе. Обучая меня, она преследовала некоторые весьма перспективные цели. В частности, тётушка надеялась на то, что в конечном итоге меня возьмут служить в господский дом. Эта мысль не раз озвучивалась в нашей семье, но я всегда воспринимала её как шутку. Я никогда не представляла себя служащей в господском доме, да и не понимала, что я, оказавшись там, могу делать. Я привыкла к труду в поле, к деревенской работе, к походам в лес за ягодами и хворостом. Слуги господского дома в лес не ходят, это я знала точно. Если им что-то требовалось, они призывали рабочих из деревни, и уже те шли в лес и приносили в господский дом всё, что было необходимо. Мне такая жизнь не нравилась. Моя душа просила свободы. Конечно, земли, на которых находилась наша деревня, принадлежали не нам, а богатым владельцам. Да и мы сами, жившие на этих землях, были во всём подчинены этим собственникам. Но всё же мне казалось, что слуга, живущий в деревне, чуть более свободен, чем слуга, работавший в богатом доме. Старшее поколение мыслило иначе. Они считали, что свобода может обусловливаться только наличием денег и влиятельных знакомых. И то и другое могло быть обретено только в господском доме.