— На нужды вашей церкви, святой отец.
И кюре, и Дидье бурно запротестовали, но осеклись, даже при зыбком свете луны разглядев волчью усмешку Грира.
— Но брачующиеся должны исповедаться и причаститься Святых Тайн! — с жалобным негодованием вскричал наконец кюре.
— На здоровье, — исчерпывающе высказался Грир.
— Sapristi et sacristy! — обречённо прошептал Дидье, глядя на медоточивую улыбку Жаклин и чувствуя, как всё нутро у него скручивается узлом. — Исповедаться?!
— Впадаешь в грех богохульства или как он там называется? — с интересом осведомился Лукас, вертевший головой во все стороны, и Дидье только зубами скрипнул. Близнецы были совершеннейшими безбожниками, как и сочинители их любимых научных трактатов, и потому у него просто руки чесались влепить Лукасу хороший подзатыльник, искупив этим хоть какой-нибудь свой грешок. Ну хоть самый маленький…
Из исповедальни Дидье вывалился весь взмокший, с ощущением, что его вывернули наизнанку, и глубоко вздохнул, прикидывая, не сотрёт ли он колени по самое не балуйся, когда будет исполнять епитимью, наложенную на него стареньким отцом Филиппом.
Затравленно оглядевшись, он поймал на себе сочувственный взгляд Грира.
А потом, во время церемонии, он вовсе перестал думать о чём бы то ни было, только сглатывая всё время подступавший к горлу комок.
— ….Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий…
— ….И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы…
— …Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…
— … Pater noster, qui es in caelis; sanctificetur nomen tuum; adveniat regnum tuum; fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra…
— …Я, Дидье, беру тебя, Жаклин, в жёны и обещаю тебе хранить верность в счастии и в несчастии, в здравии и болезни, а также любить и уважать тебя во все дни жизни моей…
— …Я, Жаклин, беру тебя, Дидье, в мужья и обещаю тебе хранить верность в счастии и в несчастии, в здравии и болезни, а также любить и уважать тебя во все дни жизни моей…
— …Пока смерть не разлучит нас…
— …Пока смерть не разлучит нас…
— …Panem nostrum quotidianum da nobis hodie; et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris; et ne nos inducas in tentationem; sed libera nos a malo…
— Amen.
Старичок кюре умилённо улыбался им — все морщинки на его лице тоже улыбались:
— Вы можете скрепить поцелуем ваш союз, дети мои.
Глядя в растерянные глаза Жаклин, Дидье целомудренно прикоснулся губами к уголку её удивлённо дрогнувших губ.
Моран, оказывается, тем временем оборвал вокруг церкви все розовые кусты и теперь, безудержно смеясь, швырял в новобрачных пригоршни лепестков, когда они, всё ещё не размыкая рук, выходили из церкви. Близнецы от него не отставали, и густой тягучий розовый аромат, казалось, наполнил и берег, и горы, и самую душу Дидье.
Он снова поглядел на Жаклин, на её склоненный тонкий профиль и опущенные ресницы, и крепче сжал в ладони её холодные пальцы. Она вскинула на него вопрошающий взгляд.
Встав прямо посреди тропинки, Дидье хрипло проронил:
— Скажи мне, ma petite…
И запнулся, не зная, как выразить то, что камнем лежало у него на сердце.
Грир повелительно ткнул рукой вперёд, указывая близнецам на шлюпку, и те, разочарованно загудев, поплелись туда. Сами Грир с Мораном выжидательно остановились поодаль.
Мельком посмотрев на них, Дидье горячо заговорил на родном языке, понизив голос почти до шёпота:
— Мы только что принесли свои обеты перед лицом Всевышнего, мы женаты… в болезни и здравии, в счастии и в несчастии… — Он опять запнулся.
— Я помню, — царственно кивнула Жаклин, искоса поглядев на него. — Прошло всего четверть часа, и ты что думаешь, что я забыла?
Святые угодники, ну почему губернатор этого проклятого, этого прекрасного острова не приказал его вздёрнуть, в отчаянии подумал Дидье. Ему казалось, что на его руках и ногах брякают цепи не чета тюремным.
Жаклин продолжала глядеть на него снизу вверх с тонкой улыбкой на губах, а потом не выдержала и заливисто рассмеялась:
— Ты что, только стоя перед алтарём, понял, что тебе не удастся презреть таинство брака, Дидье Бланшар?
Она словно нож в сердце у него повернула. И, сделав это, захохотала ещё пуще, маленькая ведьма.
Его законная ведьма.
— Пресвятая Дева, какое у тебя лицо!
Он представлял, какое.
Оборвав смех, Жаклин сказала серьёзно и просто, взяв его обеими ладонями за щёки и притянув его голову к себе:
— Ты сделал это ради Ивонны. Я тоже. Мне не нужна твоя драгоценная проклятая свобода, ты, чёртов бабник. Бог тебе судья, а я… — она помедлила, — я отпускаю тебе твои грехи, Дидье Бланшар!
— Palsambleu… — выдохнул Дидье и наконец сделал то, что давно хотел сделать — опустился на землю и уткнулся лбом в её колени. — Ты святая, мадам Бланшар. Я тебя недостоин.
— Разумеется! — Жаклин снова царственно кивнула и снова рассмеялась, взвизгнув, когда он подхватил её и закружил, несмотря на боль в раненой руке.
— Оставь меня, прохвост! Куда ты меня тащишь?
— В «Очарование», куда же ещё? — повёл здоровым плечом Дидье, проносясь вихрем мимо остолбеневших Грира и Морана. — К Ивонне! К нашей дочке! Малышка наконец должна узнать, что её отец — вовсе не дряхлый старикашка! И что он жив, ventrebleu!
Жаклин цепко ухватила его за ухо:
— Ты с ума сошёл, что ли? Тебя же увидит мисс Дилан!
— Patati-patata! — пропел Дидье и прыснул. — Я её беру на себя! Ох!
Маленькая рука его жены, которой она от души огрела его по затылку, была-таки весьма тяжёлой.
На борту «Маркизы», взявшей курс к мысу, где находилась усадьба Жаклин, их всех ждали поспешно откупоренные Лукасом бутылки вина и хрустальные бокалы Тиш, чудом уцелевшие в очередном эксперименте близнецов с преломлением света.
Дидье залпом осушил свой бокал и снова почти робко взглянул на Жаклин, оживлённо болтавшую с Мораном. Тоненькая, такая изящная в своём камзоле и бриджах, с копной рыжих кудрей, уже не стянутых бархатной лентой, она была до того хороша, что у него защемило сердце.
Мать Ивонны.
Его жена.
Дидье незаметно вздохнул. Чёрт, он даже свадебного платья её лишил, le tabarnac de salaud!
Но вот свадебного танца он её лишать не собирался.
Бывший старпом, а нынче капитан «Чёрной Маркизы» поставил свой бокал прямо на палубу, решительно подошёл к своей жене и нежно коснулся её щеки, прохладной и свежей, как лепесток.
Она, конечно же, немедленно отстранилась, с подозрением посмотрев на него.
Дидье вздохнул и ласково сказал, аккуратно вынимая бокал у неё из пальцев:
— Свадебного платья у тебя не было, ma petite, но свадебный танец будет. — Он обернулся к близнецам. — Давайте, черти, тащите сюда виолу да гитару!
Лукас ликующе подпрыгнул и помчался куда-то, Грир с Мораном длинно и весело присвистнули, а Жаклин вдруг покраснела и отшатнулась. И промямлила, запинаясь, невнятным шёпотом, совсем не похожим на свою обычную самоуверенную скороговорку:
— Н-нет. Это… глупо. Ты сам говоришь — у меня даже платья нет.
— Святые угодники, да танцевать можно хоть… — запальчиво начал Дидье и тут же сам запнулся, понизив голос. — В чём дело, ma petite?
Не глядя на него, Жаклин едва заметно покачала головой, а потом всё-таки подняла свои изумрудные глаза, сейчас трогательно растерянные:
— Я… плохо танцую. Не получается. Не попадаю в такт… Я даже на балах стараюсь не танцевать. А если ты сейчас ляпнешь своё «patati-patata», я тебя просто убью, Дидье Бланшар!