В этот вечер она не спускалась в трактир, а когда хозяин нерешительно постучал в дверь комнаты и позвал её, она только перевернулась на другой бок, послала его ко всем чертям и тихо рассмеялась, снова жадно впиваясь припухшими губами в губы Дидье.
Уже перед рассветом, расслабленно и блаженно растянувшись поперёк своей развороченной постели, затылком на его животе, Каролина мечтательно произнесла:
— Сколько бы ни было у тебя женщин, малыш, но меня ты будешь помнить всегда. Потому что я — первая.
Дидье согласно кивнул, и сердце у него странно защемило.
С Каролиной он утолил свой голод по простым прикосновениям другого человека. После смерти матери никто не обнимал его, не целовал, не тискал, не тормошил, не причёсывал ему пальцами вихры. А Каролина нежила и миловала его с таким же удовольствием, что и его мать, и он чуть ли не мурлыкал, блаженствуя в её руках, как котёнок, вылизываемый кошкой.
Впрочем, вылизывать она его тоже вылизывала, буквально лакомясь им, и проделывала другие вещи, затмевавшие ему разум и заставлявшие просто умирать от стыда и наслаждения. А она, задыхаясь от смеха, нетерпеливо требовала от него того же, что делала с ним. И он тоже вынуждал её всхлипывать, кричать и терять разум, распростёршись ничком на постели.
В этой постели он раз и навсегда понял, что в плотских играх нет места ни страху, ни боли, ни стыду, что утехи тела так же веселы и радостны, как игры щенят, кувыркающихся на солнцепёке, как игры ласточек, танцующих над блестящей гладью ручья.
Чистая радость, чистый восторг.
Дидье мог бы сказать о Каролине то же, что Господь наш Иисус сказал о Марии Магдалине: «Простятся ей грехи её многие за то, что она возлюбила много».
Тогда он приходил к Каролине так часто, как мог, пока они с Рене были в Квебеке. Мастер, конечно, знал о его ночных отлучках, но ничем не показал этого, ничем его не укорил. Только поглядывал с непонятной печалью.
Уже перед самым их возвращением в родное селение Дидье, вновь наведавшись в трактир «Голубь и роза», не нашёл там Каролины. Трактирщик, толстяк Оноре, сперва ничего не захотел ему объяснять, но, поглядев в бледное лицо мальчишки, сжалился и отрывисто объяснил:
— Исчезла, как не бывало. Даже тряпки свои оставила. Или с графом каким сбежала, или краснокожие выкрали. Вот чёртова… бабочка!
Это слово прозвучало в его устах ругательством, а Дидье сердито мотнул головой, стряхивая с ресниц набежавшие непрошеные слёзы.
Он действительно запомнил её навсегда, свою первую — её заливистый грудной смех, гортанные стоны, родинку на точёном, гладком, как шёлк, плече, аромат её кожи и волос, похожий на аромат только что распустившегося цветка. Именно с ней он впервые познал всю красоту, желанность и уязвимость женского тела.
Он молился за Каролину каждую ночь по пути из Квебека.
Потом перестал молиться.
Но не забыл.
Родная деревушка после Квебека показалась Дидье какой-то убогой, а люди — сумрачными и чересчур немногословными. Хотя, возможно, они были такими всегда, просто раньше ему не с кем было сравнивать своих односельчан.
Почти трёхлетняя Мадлен вмиг его узнала, с радостным визгом кинувшись к нему в руки, и он со смехом подбросил её к самому потолку. Девчушка продолжала визжать и дрыгать ножками, что-то болтая, — крепкая, как розовое яблочко, щекастенькая и сияющая улыбкой. Благодарение Богу, она была жива и здорова, подумал Дидье, прикрывая глаза.
Больше никто из домашних при виде него особой радости не проявил. Возившаяся у очага Адель сдержанно его поприветствовала, остро оглядев с головы до ног, а Инес, лущившая кукурузные початки за дощатым, чисто выскобленным столом, едва глаза на него подняла, что-то невнятно пробормотав. Впрочем, обе чинно поблагодарили его за немудрёные подарки, которые он тут же с улыбкой достал из своего потрёпанного дорожного мешка — затейливо украшенные костяные гребни.
Мачеха всё-таки не преминула сухо попенять пасынку за то, что тот без толку растратил деньги на ненужные побрякушки. Глядя в её замкнутое тонкое лицо под сенью туго завязанного чепца, Дидье невольно сравнил её с Каролиной и печально подумал, что Адель выглядит лет на двадцать старше той, хотя обе женщины были почти ровесницами.
Инес же не стала ему пенять, только поджала губы, но, выходя из кухни, Дидье спиной ощутил её мгновенный цепкий взгляд.
А Мадлен заревела было, видя, что брат опять уходит, но тут же утешилась новым волчком и новой тряпочной куклой.
Дидье нашёл отца и брата в кузне у горна. Те, тоже не отрываясь от дела, просто молча кивнули ему, оглядев так же внимательно, как и мачеха с золовкой.
— Я привёз денег, — пробормотал Дидье, отступая к дверям под этими взглядами.
И правда, Рене щедро выделил ему его долю заработанного ими в Квебеке.
Отец ещё раз кивнул, поворачиваясь к горну, и Дидье, вылетев наружу, с облегчением припустил прочь.
После Квебека его жизнь расцвела новыми красками — днём он работал вместе с Рене, который подрядился латать крышу приходской церкви, а по вечерам пропадал на лужайке за деревней — его охотно приняла в свой круг молодёжь постарше, ранее считавшая его мелюзгой. Неженатые парни и незамужние девки из двух соседних деревушек собирались на этом общинном лугу, чтобы отдохнуть короткой летней порой после тяжкой рабочей страды. И позабавиться, танцуя, зубоскаля и распевая песни чуть ли не до рассвета.
Дидье был страшно рад участвовать в этих забавах, полагая, что старшие приняли его благодаря неистощимому запасу прибауток, песенок и шуточек, которые он притащил из Квебека.
Но однажды за общим ужином мачеха отрывисто и укоризненно выговорила мужу, который, не подымая головы, опустошал свою миску:
— Господин мой, знаешь ли ты, что твой младший сын растрачивает своё время в непотребных и грешных увеселениях? И неужто ты опять не выпорешь его?
Дидье, тоже только что набивший рот рыбным пирогом, едва не поперхнулся и залился румянцем до кончиков ушей.
Франсуа уставился на него, криво улыбаясь, а Инес даже не подняла глаз от тарелки.
Пьер Бланшар, не торопясь, положил на стол свою ложку, буравя Дидье взглядом, и так же неторопливо сказал:
— Ты говоришь об этих… повстречушках молодых петухов и кур на общинном лугу за деревней, Адель? Ты ходишь туда, Дидье? Отвечай.
Дидье неопределённо мотнул головой и кое-как выдавил:
— Да.
Он хотел оправдаться, добавив, что он просто вместе с другими парнями поддразнивает девушек да распевает песенки, пусть и не совсем богоугодные, но проглотил язык, увидев, как отец тяжело подымается из-за стола. Душа у него враз ушла в пятки.
— В конюшню! — кивнув ему на дверь, коротко распорядился Пьер и, не оборачиваясь, направился к выходу.
Дидье кое-как выбрался из-за стола и побрёл за ним под торжествующим взором Адели и сочувственным — Франсуа.
Инес так и не подняла глаз от скатерти, а Мадлен, не обращая ни на кого внимания, что-то тоненько напевала своей новой кукле, сидя у очага рядом с мирно дремлющей белой кошкой.
Дидье прислушался — и узнал колыбельную, которую он сам пел сестрёнке когда-то.
А ему её пела мать.
Даниэль.
Подходя к отцу, молча ждавшему в полумраке конюшни, Дидье уже не собирался оправдываться. И просить о пощаде — тоже. В горле у него пересохло, сердце болезненно билось, но он знал, что не сделал ничего дурного, видит Бог, ничего.
И оправдываться ему было не в чем.
Он прикусил губу, чтоб не вскрикнуть, когда жёсткие пальцы отца сгребли в горсть его вихры и встряхнули, вынуждая поднять голову.
— Адель права, я слишком мягок с тобой, парень, — почти с сожалением проговорил Пьер. — Я ни разу в жизни не порол тебя… — Он помолчал несколько томительно долгих мгновений и разжал пальцы. — И сейчас не могу. Даниэль не простит мне.
Он снова помолчал, исподлобья глядя на сына, а потом произнёс с глухим смешком: