Прямо сейчас.
— Поднять якорь! — зычно скомандовал Грир, едва дождавшись, пока шлюпку, на которой пришвартовались Моран и лоцман, втащат на борт.
Надо было торопиться.
На рассвете следующего дня к борту «Маркизы» подплыл чернявый, как галчонок, мальчишка на плотике, — на таких вертящихся в воде юрких плотиках не раз плавал в детстве сам Дидье, — и, запрокинув голову, тонко прокричал, что капитана Бланшара ждут в доме его отца нынче же в полдень. И, не дожидаясь ответа, поспешно налёг на свой шест.
Ровно в полдень Дидье, который не спал и не ел больше суток, прицепил к поясу, кроме шпаги, ещё и пару пистолетов и прыгнул в самоходную шлюпку. Он строго-настрого приказал Сэму и Кэлу не спускать глаз с берега, но огня без его приказа не открывать, что бы ни происходило там, на берегу.
Дидье твёрдо знал, что если даже Жозефина Сорель подстроила ему ловушку, его смерть или увечья не стоят гибели его деревни.
Но больше никто не должен был об этом знать.
Запретив себе думать о чём бы то ни было, кроме предстоявшего разговора, Дидье выбрался из шлюпки на шаткие деревянные мостки пристани, поймав канат, брошенный ему давешним мальчишкой, и отправил шлюпку обратно на «Маркизу». Он усмехнулся, заметив изумлённо округлившиеся глаза этого галчонка, увидевшего, как шлюпка сама собой, без людей, руля и паруса, послушно плывёт назад к кораблю.
Дидье подмигнул мальчишке, швырнул ему серебряную монетку и легко взлетел на знакомый пригорок.
Интересно, как там Лукас с Марком… Моран… Грир…
Дело, которое Дидье предстояло сейчас сделать, он должен был сделать один.
Деревня будто вымерла под палящими лучами полуденного солнца. Даже собаки, и те не лаяли. И куры не квохтали в пыли.
Ни единого звука не было слышно.
Словно во всей округе не осталось никого, кроме него и чернявого мальца на пристани. Должно быть, паренёк был сиротой, рассеянно решил Дидье. Никакая семья не выдала бы своего отпрыска на съедение пиратскому капитану.
Он беззаботно вышагивал по совершенно пустой улице, чувствуя спиной, всем телом впивавшиеся в него сквозь щели заборов взгляды, изо всех сил надеясь, что ничьи глаза не смотрят на него через прицел мушкета.
Что ж, на всё воля Божия, подумал Дидье спокойно. В конце концов, если его сейчас и сразит пуля, он просто ляжет в родную неласковую землю рядом со своей матерью.
Рядом с Инес.
Тряхнув головой, он толкнул знакомо скрипнувшую калитку и вошёл в собственное подворье.
Здесь почти ничего не изменилось. Даже поленница высилась на том же месте, что и восемь лет назад. И недостроенные стены дома Франсуа торчали неприкаянно и одиноко.
Ведь Инес умерла всего лишь три года назад, как сказала Жозефина. Почему же его брат раньше не достроил свой дом?
Дидье ступил на потемневшее от дождей крыльцо и с силой потянул на себя массивную, окованную железом дверь.
Никто не заколол в его честь упитанного тельца.
На него в упор смотрели три пары глаз троих людей, сидевших за широким дубовым столом.
Смотрели как через прицелы мушкетов.
Отец, совершенно не изменившийся, лишь серебра в чёрных волосах прибавилось…
Франсуа, как две капли воды похожий на Пьера.
И Жозефина Сорель.
Дидье мельком подумал о том, долго ли сопротивлялся Пьер Бланшар её требованию присутствовать при разборе собственного семейного дела. Но Жозефина, конечно же, одержала верх. Она всё-таки была здесь старейшиной, а он — членом её общины, и от его решения в этом деле зависела судьба деревни.
Ни мачехи, ни Мадлен за столом не было.
Никто из присутствовавших не проронил ни слова, продолжая лишь сверлить его напряжёнными и недобрыми взглядами.
C'est drТle!
Дидье выдвинул из-под стола грубо сколоченный табурет и тоже не спеша уселся.
Тяжёлое молчание наконец нарушила Жозефина.
— Мы слушаем вас, капитан, — сказала она, сознательно или ненароком подчёркивая новое звание блудного сына семейства Бланшаров.
Дидье на миг прикусил губу, а потом отрывисто спросил:
— Где Мадлен? Я хочу поговорить с нею, не с вами.
Сделав нал собой явное усилие, Пьер заговорил — так же отрывисто и хрипло:
— Она — неразумное дитя, и её судьбой распоряжаюсь я.
Внезапная догадка пронеслась в мозгу Дидье, и он проговорил, наклонив голову и глядя не на родных, а на Жозефину:
— Вчера вы спросили меня, мадам, почему я ждал столько лет, чтобы увидеться с сестрой. Я скажу вам, как на исповеди — да, это моя вина, что я ждал. Наша мать… Даниэль… когда-то давным-давно поручила Мадлен мне… когда умирала. После всего, что случилось здесь восемь лет назад… я постарался всё забыть. И Мадлен тоже. — Он перевёл дыхание и продолжал как мог спокойно: — Я жил жизнью Берегового Братства… там, на островах, на тёплых островах, зелёных и солнечных, далеко-далеко отсюда. Я стал капитаном «Чёрной Маркизы». У меня было много забот, много друзей… женщин. Я видел иные города, другие страны… весь мир! Но мне… — Он поднял на отца глаза, ставшие вдруг очень усталыми. — Мне начала сниться мать. Даниэль. Она смотрела на меня так, будто укоряла. И я всё вспомнил. Я понял, что нужен своей сестре. И потому я вернулся. — Он положил кулаки на стол и спросил, как выстрелил, продолжая в упор глядеть на отца: — Что произошло с Мадлен?
Пьер медленно поднялся из-за стола, выпрямившись во весь свой громадный рост, как никогда похожий на медведя гризли, и так же медленно произнёс:
— Я мог бы не отвечать тебе, так как восемь лет назад собственноручно вычеркнул твоё имя из семейной Библии, Дидье, но я отвечу. Твоя сестра на следующей неделе отправится либо в монастырь сестёр-бенедиктинок, либо в семью Ренаров — в ту семью, с наследником которой она была обручена при рождении.
— Почему? — бесстрастно осведомился Дидье, не вставая с места.
Пьер открыл рот, но не успел ответить. Откуда-то сверху, с лестницы, ведущей в хозяйские покои, прозвенел высокий женский голос:
— Потому что она столь же распутна, как ты, Дидье Бланшар, вот почему!
Адель Бланшар, не торопясь, спускалась с лестницы, ведя худой рукой по отполированным гладким перилам — по-прежнему затянутая в чёрное платье, как в броню, и накрахмаленный чепец венчал её голову, будто боевой шлем. Тёмно-синие глаза её нисколько не выцвели за прошедшие годы, не потеряли своей пронзительной яркости.
Сглотнув, Дидье поднялся на ноги:
— Ей же всего только двенадцать лет!
— Но она якшается с разными бродягами, забыв о том, что она — дочь почтенной семьи и добрая католичка! — отрубила Адель, стиснув кулаки у впалой груди. — Бегает по лесам с язычниками! С грязными дикарями! С цыганами! Она скачет верхом на неосёдланной лошади — в штанах, словно мальчишка! Плавает наперегонки с этим отребьем в реке, и мокрая одежда липнет к её телу, а все они похотливо глазеют на неё! Сидит с ними у их нечестивых костров, распевая непотребные песни! — Она порывисто повернулась к мужу, облизнув сухие губы. — А ты опять ни разу не поднял на неё руки, не исполнил своего отцовского долга, мой господин! Как и на этого… — Задохнувшись от гнева, она указала острым подбородком в сторону Дидье и умолкла.
— И это вы называете распутством? — потрясённо выдохнул Дидье.
Боже Всевышний, его маленькая сестричка просто любила делать то же, что и он — мчаться наперегонки с ветром, качаться в прохладных волнах, вдыхать дым костра, петь и радоваться…
Она просто любила жить!
— Я ничего об этом не знала, — одновременно с ним и так же потрясённо вымолвила Жозефина, вскакивая с места. — Пресвятые угодники, Пьер, но во всём этом и вправду нет никакого греха! Так к чему же вы принуждаете свою дочь, за что собираетесь её карать? За детские шалости?
— Судьба моей дочери — моё дело, — процедил Пьер, и на резко очерченных скулах его заиграли желваки.
— Она — член нашей общины, и её благоденствие — моё дело, — не менее твёрдо отрезала Жозефина.