— Нет, — кратко ответствовал Грир, невозмутимо пристраивая светильник на краю стола и медленно подходя к двери. — Чёртов шалопай затолкал нас сюда, чтоб мы поговорили. Так что давай, говори. Я жду.
Он слышал, насколько зловещ его собственный вкрадчивый голос, и от всей души этим наслаждался, невзирая на досаду и всё возраставшее напряжение, от которого самый воздух в каюте, казалось, начал потрескивать, будто они находились в центре надвигавшейся грозы.
— Не о чем нам разговаривать! — Вызывающий голос Морана тоже вздрагивал от напряжения, потемневший взгляд впился в лицо Грира.
О да, этот мальчишка нипочём и никогда не сдастся.
Никогда, хоть рви его на части.
Досада, гнев, невероятная гордость за проклятого упрямого щенка — всё это мгновенно вспыхнуло в душе Грира.
И ещё — нежность.
Нежность?!
Он не знал, как ещё назвать эту горячую щемящую печаль, что грызла ему сердце, выворачивая его изнутри.
Шагнув вперёд, он одним ударом сапога вышиб из-под ног Морана табурет и поймал его в объятия, мельком подумав, что это то же самое, что схватить в охапку рысь, да ещё и взбесившуюся вдобавок.
Он хотя бы успел выхватить у Морана нож и отшвырнуть его в сторону, но ему понадобилась вся его сила и сноровка, чтобы удержать шипящего ругательства и отчаянно вырывавшегося мальчишку. К тому моменту, когда Моран наконец выдохся и притих в его руках, запаленно дыша и сверкая исподлобья глазами, Грир и сам изрядно вымотался.
Сердце Морана бешено колотилось, кожа покрылась испариной, все мышца натянулись, как тетива лука, и Грир со вспыхнувшей вдруг тревогой подумал, что этот гордый дурачок сейчас просто дух испустит от избытка противоречивых чувств, его обуревающих. Он легонько его встряхнул его и прошептал куда-то в его растрёпанные волосы:
— Скажи же мне наконец.
— Ты хочешь, чтобы я тебя просил… никогда! — выдохнул Моран с новым пылом, и капитан даже глаза прикрыл, вспомнив собственные слова, сказанные совсем недавно.
«Ничего от меня не дождёшься… пока сам не попросишь… скорее ад замёрзнет, я понял…»
— Я понял, — негромко проговорил он. — Я не об этом. Я слышал, как вы разговаривали с Дидье после… проклятье! — Он даже зубами скрипнул и закончил с усилием: — После той ночи… шалопай сказал, что я ничего не понимаю. Я хочу понять. Я… никому никогда прежде этого не говорил, — продолжал он, глядя в глаза мальчишке и умолкая на миг после каждой фразы. — Мне никто не был нужен до такой степени, как ты, чёртов гордец. Вот, я это сказал… а ты услышал. Теперь твой черёд. Рассказывай.
Моран в его руках замер, тоже уставившись ему в лицо округлившимися глазами, потом невольно облизнул губы и прохрипел:
— Что… что рассказывать?
Грир чуть ослабил хватку, по-прежнему почти касаясь губами его волос:
— Всё. Я подобрал тебя в Пуэрто-Сол. Кем ты был раньше? Как очутился в этой поганой дыре? У тебя на твоём упрямом бараньем лбу написано, что ты родился в каком-нибудь замке, и не на кухне, а в господской спальне. Рассказывай. Я жду.
Не выпуская острого плеча мальчишки, он осторожно запусти пальцы в его кудри, неловко, но бережно их теребя.
Моран задрожал, но не отпрянул, а пробормотал, отведя смятенные глаза, словно отгораживаясь от пытливого взора капитана:
— То, что я родился в замке, мне не помогло.
Он осекся, но Грир ждал, и он нехотя продолжал, снова рефлекторно проведя языком по запёкшимся губам:
— У Ди была мачеха… а у меня — отчим. Я его сразу возненавидел. Он лапал меня… сперва глазами… потом начал зажимать в углах… а потом, когда мама и София… моя сестра… умерли от лихорадки, он меня и заполучил. — Верхняя губа его вздёрнулась. — На вторую же ночь после из похорон. В той господской спальне, где я родился. А утром я перерезал ему горло, пока он храпел, развалившись поперёк кровати. И ушёл.
Голос его был абсолютно бесстрастным, как и тонкое, совсем белое лицо.
— Продолжай, — таким же ровным голосом велел Грир.
— Я взял в конюшне лошадь… добрался до побережья. Не знаю, искали ли меня. Наверное, искали. Я кинулся к первому же вербовщику, набиравшему крепких парней на суда, идущие в Вест-Индию. Мне было почти пятнадцать, меня взяли. Так я попал на Карибы. — Моран тяжело перевёл дыхание. — Я научился драться. Научился защищаться. Но…
Он в замешательстве опустил чёрные ресницы и умолк.
— Но ты не смог защититься от меня, — вымолвил Грир, продолжая почти бессознательно перебирать пальцами его кудри. — Знаешь… ты бы мог сотню раз перерезать мне горло, как отчиму.
— Но я не хотел! — вскрикнул Моран тонко и отчаянно, а потом, запнувшись, упавшим до шёпота голосом закончил: — Я не хотел… моя вина…. я хотел… тебя.
Грир молчал. Как же просто всё это было… просто, и страшно, и больно, и стыдно.
Мучительно стыдно.
Наклонившись, он уткнулся лбом в горячий лоб Морана и сипло проронил, ведя ладонями по его напряжённой спине, по острым лопаткам:
— Мне надо было раньше спросить, но разве бы ты рассказал, ты…
Осёл, баран, дурак.
— Я точно такой же баран, — хрипло сознался Грир. Господи, его ладони просто истосковались по этому телу, изящному, тонкому и упругому, как стальной клинок! — Мы друг друга стоим. И мы друг друга не отпустим. Никогда. И…
Пальцы Морана нерешительно легли ему на грудь под рубашкой, и он судорожно втянул в себя воздух и оглянулся. Рядом был только стол со светильничком, который отчаянно замигал, и капитан нетерпеливо смахнул его на пол, свирепо чертыхнувшись. Моран прерывисто засмеялся и ахнул, когда Грир опрокинул его спиной на этот стол — в полной темноте. Его пальцы уже не были нерешительными, а нетерпеливо и неловко сдирали с Грира затрещавшую одежду. Тот снова выругался, застонал и тоже ликующе засмеялся, почти рыча от удовольствия.
Светильник жалобно хрустнул под его каблуком.
Они не знали, сколько прошло времени, возможно, несколько минут, а возможно, и час, когда наконец вернулись из поднебесья. Моран зашевелился в его руках, и Грир проворчал охрипшим голосом, подув на его взмокшие кудри, прилипшие ко лбу:
— Где у этого долбоёба койка?
Моран весь затрясся от смеха, а потом выдавил:
— Лучше скажи, что мы с ним будем делать, когда он откроет дверь?
Грир лениво вздёрнул бровь:
— А разве непонятно?
В просторной кухне Жозефины Сорель было тепло и уютно, в очаге потрескивали смолистые поленья, пахло стряпнёй и травами. И женщина, стоявшая перед Дидье Бланшаром, была воистину прекрасна — он не мог не признать этого.
Но когда он смотрел на её горделивую статную фигуру, смуглое лицо, словно изваянное искусным скульптором, и рассыпавшуюся по плечам волну шелковых кудрей — шёлковых даже на взгляд, не то что на ощупь, — он ощущал только смятение и досаду.
Милостивый Боже, доселе ни одна женщина на белом свете доселе не вызывала у него таких чувств!
Он на миг стиснул зубы, а потом проронил:
— Я знал, что ты позовёшь.
— Я знала, что ты придешь, — с улыбкой откликнулась Жозефина, скрестив тонкие руки на высокой груди.
Улыбка её была почти весёлой, но Дидье не мог не заметить скрывавшегося за нею напряжения.
Да, Жозефина Сорель была напряжена до предела, так же, как и он сам.
— Мне не стоило приходить сюда, — хрипло признался он, произнеся вслух то, о чём думал с той минуты, как ступил на крыльцо её дома. — Но я всё равно хотел поговорить с тобой — о своём отце и о Франсуа…. попросить, чтоб ты о них позаботилась… теперь, когда у них не будет Мадлен.
Лицо Жозефины смягчилось.
— Оставь девочку здесь, — тихо вымолвила она, пытаясь заглянуть ему в глаза. — Оставь, ведь она будет тебе обузой, а твой брат и отец без неё совсем затоскуют. Я присмотрю и за ней, обещаю. Никто её не обидит.
— Мадлен сама хочет уйти отсюда. Они собирались запереть её в монастыре либо подарить какому-то олуху! — отрезал Дидье, гневно сдвинув брови. — Они уже тогда потеряли её!