Делать. Делать, а не болтать. Делать, а не думать.
Копаться в себе, равно как и щадить себя Дидье Бланшар не привык.
Что было, то было, что будет, то будет, вот и всё, palsambleu!!
Дидье глубоко вдохнул солёный воздух и медленно побрёл вдоль берега, продолжая придерживать одной рукой всё-таки намокший подол и напряжённо всматриваясь в туманный сумрак. Он знал, что солдаты гарнизона были обязаны регулярно проводить обход своего островка. В таком случае он вот-вот должен был на них наткнуться.
О волке речь, и волк навстречь…
Пляшущий свет фонаря замаячил впереди, бросая отблеск на штыки двух синемундирников, и резкий оклик: «Стоять!» — прогремел в воздухе.
Дидье послушно застыл на месте, во все глаза глядя на солдат, которые, в свою очередь, ошарашенно пялились на него.
Он знал, кого они видят перед собою — слегка испуганную, изрядно промокшую, весьма миловидную и статную бабёнку в роскошном наряде, которой совершенно нечего было делать ночью на этом берегу.
Дезире.
Она могла чего-то бояться, но это не мешало ей хорохориться что было сил.
Дидье любил таких девчонок — бесстрашных в драке и в любви.
Его первая — Каролина — как раз была такой: весёлой, храброй и… шалопутной.
Patati-patata!
Он вскинул голову, тряхнув кудрями, и пропел, расплываясь в озорной улыбке:
— Salut, garcons!
Моран сам вызвался высадить труппу Фионы в Сан-Кастильо и теперь, сидя на носу самоходной шлюпки, стремительно мчавшей его обратно к фрегату, не отрывал глаз от тёмных, как свинец, волн.
Он всё ещё размышлял над тем, что ему сказала Фиона.
Больно… любить сразу двоих.
На прощание актрисы и старик Арно церемонно и даже как-то застенчиво с Мораном раскланялись, а сам он не менее церемонно поднёс к губам прохладные пальцы Фионы. И с грустной улыбкой подумал — будь сейчас на его месте Дидье, эти женщины висели бы на его крепкой шее с писком и смехом, а он, хохоча и балагуря, с удовольствием кружил бы каждую, будто пёрышко.
Боже, как же щедро Дидье всегда раздаривал себя! Словно живительный источник тепла и любви в его сердце был неиссякаем.
Он всех готов был обогреть, как и самого Морана.
Но когда любишь всех, по сути, не любишь никого.
Моран даже зажмурился при этой мысли.
Он не желал быть для Дидье Бланшара в одном ряду с теми, кто грелся у костра его сердца — с Марком и Лукасом, с Клотильдой или Фионой, с Жаклин, с Франсуа, с тюремщиком из Пуэрто-Сол, с трактирной шлюшкой Нелл или с корабельной дворнягой!
Дидье, даже не раздумывая, сиганул за борт фрегата, когда чёртову шавку смыло волной!
Моран невольно улыбнулся, вспомнив, как отчаянно ругался Грир, втаскивая на палубу хохочущего Дидье с дворнягой под мышкой.
Улыбнулся и судорожно вздохнул.
Во всём этом проклятом мире Моран Кавалли любил только двоих — Эдварда Грира и Дидье Бланшара, и любовь эта была громадной, как море.
Или как смерть.
Он выпрямился во весь рост в качавшейся на волнах шлюпке и крепко ухватился сперва за трап, который сбросил ему с борта Грир, а потом — за его сильную смуглую руку.
Капитан «Разящего» пристально посмотрел в лицо своему канониру, но не проронил ни слова.
Спустя час после своей удачной высадки в Сан-Кастильо Дидье Бланшар преспокойно восседал за обеденным столом коменданта Бартона.
Ну, не совсем уж преспокойно.
Он ел, пил, болтал и хохотал, ни на миг, впрочем, не забывая о том, что находится в чужом платье, словно в чужом теле — и для чего.
За стенами крепости ждали Грир и Моран со своими людьми… ждали, когда он откроет им ворота, уложив наповал коменданта Бартона.
Если удастся.
Если Бартон и его люди не уложат его самого.
Впрочем, в последнем Дидье сильно сомневался.
Комендант был очень высоким, — что играло Дидье только на руку, скрадывая его собственный немалый рост, — а ещё сухопарым, белобрысым и светлоглазым. Впервые заглянув в эти растерянные прозрачно-голубые глаза, Дидье с невероятным облегчением понял, что навьёт из коменданта столько верёвок, сколько понадобится. Тем более с помощью волшебного снадобья близнецов, которое он уже ухитрился подлить из крохотного пузырька ему в бокал.
Дело было почти сделано, patati-patata!
Подумав об этом, Дидье усилием воли тут же пригасил столь неуместное ликование. Охотник, потерявший голову от близости лёгкой добычи, так же легко может попасть в собственный капкан — эту простую истину Дидье накрепко усвоил, ещё будучи босоногим сопляком, шаставшим по канадским лесам вместе с индейскими мальчишками.
Тем более, что недооценивать Бартона не стоило — он был настоящим ревностным служакой. В его небольшом форту царил практически идеальный порядок, а солдаты повиновались ему беспрекословно — причём не столько из боязни, сколько из явного уважения.
Дидье припомнил, как Грир сумрачно предрекал, что его, мол, завалят, не доведя до коменданта и, не сдержавшись, торжествующе ухмыльнулся.
Бартон крупно сглотнул, и Дидье сообразил, что тот пялится как раз на лукавую ямочку, обозначившуюся от улыбки на его щеке… сообразил и вспомнил, как любили девчонки целовать его в эту ямочку — все, от Каролины до Тиш.
Прочь эти дурацкие воспоминания, bougre d`idiot! Ты тоже теперь девчонка — девчонка хоть куда.
Хоть туда и хоть сюда.
Дидье снова прыснул. Его несло, заносило как лодчонку в бурю, но он твёрдо знал, что выплывет.
Достаточно было ещё раз взглянуть в восхищённые и молящие глаза коменданта.
— Ваш муж, с вашего позволения, обошёлся с вами чересчур сурово, мадам Дезире, — откашлявшись, хрипловато выговорил Бартон, продолжая пожирать его горящим взором. — Недостойно мужчины подвергать слабую женщину опасности из-за какой-то мнимой вины, пусть даже его судно и находилось в виду нашего острова… кстати, мои люди заметили этот корабль.
Дидье и бровью не повёл. Ясно было, что кто-нибудь из часовых непременно заметит «Разящий», направлявшийся прочь от берега.
— Мой супруг просто чересчур ревнив, — жизнерадостно поведал он, отправляя в рот шоколадную конфету из стоявшей перед ним бонбоньерки, а потом честно добавил: — Но нельзя сказать, чтоб у него не было для этого повода. Жизнь даётся нам всего однажды, потому её надо прожить весело!
И он развёл руками, косясь из-под ресниц виновато и лукаво.
Бартон, проводив конфету зачарованным взглядом, полушёпотом произнёс:
— Что ж, я несказанно рад это слышать… ну а ваш супруг в таком случае пусть пеняет на себя, если он по собственной воле упустил такую… такую женщину, как вы!
— Какую же? — с неподдельным любопытством поинтересовался Дидье, склоняя голову к плечу.
Ему и вправду хотелось знать, что же такого особеного мог заметить в нём комендант.
— Вы непосредственны и искренни, как дитя! — с таким же неподдельным восхищением выпалил Бартон. — Естественны, как родник! И ещё… вы очено красивы…
Так. Дитя, оно же родник. Tres bien.
Дидье рывком опустил руку, которая уже машинально поднялась, чтобы по привычке озадаченно поскрести в затылке, и решительно переменил скользкую тему:
— Да, мой супруг — просто какой-то Нерон! — Или тут нужно было употребить слово «тиран»? Он не был в этом как следует уверен и торопливо продолжал: — Я промочила платье, набрала песку в туфли и изорвала перчатки об эти тяжеленные вёсла!
Последнее высказывание было явно лишним, так как комендант немедленно потянулся к Дидье, пытаясь поймать его за запястье:
— Вы повредили себе пальчики?!
Памятуя слова Фионы о ширине его запястий, Дидье поспешно отнял руку. Пальчики, palsambleu!
Он кокетливо выпятил свеженакрашенные губы:
— Вы добрый человек, господин комендант.
Произнося это, Дидье намеревался Бартону польстить, но неожиданно для себя понял, что говорит совершенно искренне.
Он был свято уверен, что сидящие в подвале крепости Марк и Лукас отнюдь не изнывают там от голода и холода, что никто не колошматит их почём зря… и что грядущий приговор военного трибунала комендант исполнил бы даже с сожалением.