Однажды в пятницу случилась у него нечаянная встреча. Когда в окрестностях Сеа-Вальянсо Гильермо вышел на небольшую поляну, вокруг которой кипела яростная схватка, на большом белом камне посреди боя сидел человек в странной грязной одежде, похожей на пижаму, в поношенных сандалиях, длинноволосый и голубоглазый, с тонким нервным лицом. Гильермо Доблес подумал, что это такой же невидимка, как и он сам, подошёл к нему и присел рядом. Сначала он молча поглядывал на взрывы, плясавшие вокруг, на падавшую под пулями листву, на покалеченную осколком птицу, что умирала неподалёку. Потом сказал: «Когда же им надоест?» — «Никогда, — ответил тот человек. — Людям никогда не надоедает убивать друг друга». — «Кхм, — крякнул Гильермо Доблес. Он хоть и был по натуре завзятым пессимистом, но всё же не отказывал человечеству в разумности и милосердии. Поэтому с сомнением произнёс: — Так-таки уж и никогда…» — «Никогда, — повторил незнакомец. — Больше тысячи лет, в день пятый я сижу здесь и наблюдаю за ними — всё одно и то же: сеют смерть, как хлеб насущный». — «А ты кто же будешь-то? — спросил Гильермо Доблес. «Святой Иероним», — ответил человек. «Вот как… — покачал головой Гильермо Доблес. — Святой, значит…» Он протянул святому мятую пачку «Фуэртес», но тот лишь покачал головой. Закурив и закашлявшись, Гильермо Доблес сказал: «Вот они меня не видят, а ты — видишь. Это хорошо, а то я боялся, что Бог тоже не видит меня. Выходит, зря боялся». — «Зря, — подтвердил святой Иероним. — Господь всех зрит. — И спросил: — А зачем тебе быть незримым?» — «Чтобы никто меня не видел, — пожал плечами Гильермо. — Чтобы война меня не видела». — «Война всех зрит», — сказал святой Иероним. «Как Бог, что ли?» — недоверчиво хмыкнул Гильермо Доблес. «Ну да, — кивнул святой Иероним. — У ней все сочтены». — «И не страшно тебе смотреть на это тысячу лет? — спросил Гильермо Доблес. — Сказано же: если ты долго смотришь на войну, она тоже смотрит на тебя». Святой улыбнулся и ничего не ответил.
С того раза каждую пятницу встречались они у белого камня, беседовали; ну, как беседовали: Гильермо Доблес всё больше молчал и курил, иногда о чём-нибудь спрашивал, а святой Иероним рассказывал ему о том свете, о жизни в раю, пророчествовал о будущем. А вокруг плясала свою пляску смерть, щедро рассыпая по земле зёрна небытия; летали, повизгивая, пули, рвались гранаты, хрипло кричали умирающие. «А мог бы ты отвести меня в рай? — спросил как-то Гильермо Доблес, с печалью озираясь кругом. — Сил моих больше нет видеть всё это». «Нет, — отвечал, подумав, святой Иероним. — Нет, этого я не могу, я же не Бог. Ты, видно, умер без последнего причастия, без покаяния, поэтому и бродишь теперь неприкаянным». — «Как это — умер? — удивился Гильермо Доблес. — Я не умирал». Святой Иероним на это ничего не сказал, а только пожал плечами, поднялся и ушёл — как обычно не прощаясь.
Меж тем война однажды кончилась. Односельчане, которые всё ждали, что Гильермо Доблес вот-вот вернётся, что подался он в партизаны, так и не дождались и наконец решили, что несчастный погиб, а потому похоронили его как полагается — правда, без тела — и поставили в северном углу кладбища крест над могильною плитой, под которой не было ни гроба, ни собственно могилы.
На захоронении Гильермо Доблеса никого не бывало, потому что жена его умерла молодой, а детей им бог не дал. Однако находились люди, что говорили, будто часто видели там Марко Сан-Херонимо, что вернулся недавно после лечения в сумасшедшем доме в Саленасе, где тосковал он год или два. Правда ли, нет ли, но, дескать, по пятницам, пока жив был Марко, последнее прибежище Гильермо Доблеса всегда было ухожено, и лежала на могильной плите одинокая чёрная роза, а Марко Сан-Херонимо, задумчиво улыбаясь, сутулился подле на большом белом камне, который подобрал бог весть где, и всё что-то бормотал себе под нос.
«Не спрашивайте меня, о чём это притча, — улыбнулся падре Поликарпо, закончив. — Я знаю множество притч, но не всегда умею растолковать их смысл». Потом он обратился к Матео и Тани с такими словами: «Вы любите друг друга, дети мои, я знаю. Быть может, это… не та любовь, которая естественным образом рождается в свободном сердце, быть может, это больше сродни любви к ближнему, но… но бескорыстная любовь к ближнему ещё более возвышенна, нежели любовное чувство, возникающее между мужчиной и женщиной. Что ж, какая, в конце концов, разница, чем вызвано чувство — желанием или безнадежностью, не так ли, дети мои? Любите же, и дай вам Бог крылья».
Падре Поликарпо не забирали на допросы, не терзали пытками, не пугали расстрелом. Поначалу Матео даже позволил себе нехорошую мысль, что падре всего лишь подсадная утка, умело подобранная лейтенантом Луисом Бастиани: не добившись желаемого от Тани, он мог попробовать ещё раз, и фигура доброго и слабого священника в таком случае была весьма подходящей для того, чтобы попробовать вывести Матео Сакраменто на откровенность.