Сколько провисел Эстебан Адаманте над пропастью в этот раз, тоже неизвестно, но в конце концов, уже едва цепляясь онемевшими пальцами за выступ, проклял он господа бога и отрёкся от него и поклялся, что искупит пред обманутым сатаной свою провинность. «Только дай мне сил продержаться, — молил он дьявола, — дай продержаться, пока не придёт помощь». Сатана, услыхав эту мольбу, снизошёл до Эстебана Адаманте и в насмешку дал ему сил — отмерил так, чтобы только-только хватало удержаться скрюченными побелевшими пальцами, безо всякой надежды и каждую секунду ожидая падения. Что ж, предателей не любит даже дьявол.
С того часа и до конца дней своих Эстебан Адаманте будет висеть над пропастью и кричать от ужаса и безнадежности в ожидании спасителя, но никто не придёт, потому что ничья больше нога не ступит на перевал, прозванный Грито-де-Муэрте, перевалом Смертного Крика — никто не мог бы выдержать полных смертной истомы воплей, поминутно доносящихся из пропасти.
Тридцать девять лет, под палящим солнцем, под убийственными ветрами, под острым дождём и ледяным снегом провисит над бездной Эстебан Адаманте, предатель, обманщик и подлец, прежде чем отдаст дьяволу свою чёрную душу, но и тогда не сорвётся в пропасть, а продолжит цепляться мёртвыми пальцами за каменный выступ, и так он будет истлевать, превращаясь в скелет, и на жёлтый череп его станут садиться любопытные птицы.
— Может, мне лучше не говорить про Мерседес? — сказала Тани, когда Матео Сакраменто закончил недолгий рассказ о Хосе Рохасе. — Что если лейтенант найдёт её?
— Можешь сказать, — ответил Матео. — На Севере ему никогда до неё не добраться. Зато веры к твоему рассказу у него будет больше.
Он не испытывал к Тани ни презрения, ни отвращения; и даже если бы имел на них право, он не чувствовал бы их, потому что в сердце его не было ничего, кроме любви и жалости. В конце концов, она просто хотела жить, разве можно её винить в этом? Она боролась за жизнь — многие заняты этим и только этим с утра до ночи, особенно в такие времена, когда война рвёт надвое карту страны и сжигает судьбы. Да, верно, жизнь — это не борьба со смертью, нельзя всю жизнь только и делать, что бороться за неё. Жизнь — это птица в клетке твоих рёбер, птица которой нужна свобода, потому что в неволе она не поёт. Но что поделать, если выпустить её из клетки в небо так страшно и так жалко.
Матео тоже забирали, хотя и значительно реже. Иной раз били. Или пытали. Но всё как будто понарошку, не всерьёз. В основном же лейтенант просто разговаривал с ним и даже без особой ненависти, а как будто с интересом. Он часто расспрашивал Матео о его жизни до войны и как так вышло, что он оказался в числе красных. Иногда угощал табаком и писко, а то и «скотской водкой», как с усмешкой называл он редкий по тем кровавым временам напиток — виски. Матео Сакраменто не уставал отвечать, что никогда не был красным. «Как хочешь, всё равно тебя скоро расстреляют, — говорил лейтенант Бастиани, небрежно прикуривая пахиту. — Вот приедет следователь из Риадеро — он приезжает раз в три месяца, — допросит тебя и прикажет расстрелять, даже не сомневайся, сам увидишь. Этот буржуй — его зовут Сесар Альварес и он настоящий буржуй, твой классовый враг — любит кровь». — «Ну что ж, — пожимал плечами Матео, стараясь принять вид как можно более равнодушный, хотя всё у него внутри холодело, — ничего не поделаешь». — «Почему твои дружки не пытаются тебя вытащить?» — спрашивал лейтенант с усмешкой. — «У меня нет дружков, сеньор, — качал головой Матео Сакраменто. — Даже не знаю, почему вы думаете, что кому-то я нужен». — «А вот это верно, — кивал лейтенант Бастиани. — Твоим дружкам ты не нужен. Своя рубашка ближе к телу, так с чего бы им идти проливать за тебя кровь?» — «Нет у меня дружков, сеньор, — повторял Матео. — Был в Гуаранке один друг, но полгода тому назад его убили синие мундиры. А я шёл в Тапальо, где у меня живёт тётка, её зовут Лусия Дельгадо». Это была правда, про тётку. И Лейтенант Бастиани знал, что это правда, потому что уже посылал в Тапальо солдат — проверить. «Что ж, твоей тётке скоро доведётся надеть траур», — говорил он, наливая себе писко. И это тоже было правдой. Скоро Лусия Дельгадо наденет эбеново-чёрное платье, пролежавшее в сундуке без малого сорок лет с того самого раза, как она надевала его последний раз, в день похорон отца, — скоро набросит она на седую голову безысходно-чёрную мантилью.