— Что ж, достали?
— Достали, вражьи дети! Удивился я с казаками — негде правды девать. Как же не дивиться, когда у самих кони усталые, а скакуна такого доскочили, что так и играет в поводу?
— Это, пан-отче, значит — знай наших! наш брат неспроста воюет: запорожец подчас и чёртом орудуе. Гм! гм!
Так говорил Корило Тур, поглаживая усы, и значительно посматривая на все собрание.
— Я не прочь, что тут без нечистой силы не обошлось, сказал Шрам, обращаясь к Сомку. — Спрашиваю: как это вы доскочили такого знатного жеребца? «Нам то знать, батько; садись да поезжай; ляхи не за горою, иногда страх у них проходит скорее, чем похмелье.»
— Ага, у нас так! подхватил с самодовольным видом Кирило Тур, — наши не кудахтают, как куры, о своих добрых делах! Ну, пан-отче, за то, что ты рассказал мне свою историю, я расскажу тебе, как запорожцы доскочили коня. Как только ляхи осмотрелись, что бояться некого, тотчас за мушкеты; но атаман не дал им остановиться, приложился на всем скаку из карабина, и угодил их ротмистру как раз между глаз. Ляхи опять врассыпную, а я за коня... тьфу, к чёрту! я хотел сказать: а отаман за коня, да и привел к тебе.
— Що за вража мати! сказал тогда Шрам, всматриваясь в лицо Кирила Тура, да чуть ли не сам ты и был этим атаманом?
Запорожец громко рассмеялся.
— Ага, батько! так-то ты помнишь старых знакомых!
— Ну, извини, казаче! сказал Шрам, обнимая его. Чуть ли не раскололи мне ляхи головы саблями да чеканами: память в ней что-то не держится!
— Однакож, что это мы так заговорились? сказал Сомко. Давно пора по чарке да и за стол!
— Вот, бгатцы, разумная речь, так, так! воскликнул Черевань. — Я так отощал, что и радоваться не в силах.
Выпил Кирило Тур чарку горилки и сказал:
— Прошу не забывать и моего побратима.
— Не забудем, не забудем, отвечал Сомко. — Я знаю, что он работает саблею лучше, нежели языком.
— Не дивуйся, пане гетмане, что он как будто держит воду во рту; он не из наших. Теперь таки он порядочно насобачился говорить по-казацки, а как пришел в Сечь, то насмешил довольно братчиков своею речью. А добрый юнак! о, добрый! тяжко добрый! Один разве Кирило Тур ему под пару. За то ж и никого и не люблю так, как его да себя.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Ой прийшов козак з війська, з дороги
Да й уклонився батеньку в ноги:
Ой сядь, батеньку, сядь коло мене,
Сядь коло мене да й пожалуй мене;
Заложи ручину за пазушину,
Одорви од серця злую гадину;
Злая гадина бік переіла,
Коло мого серденька гніздо извила.
Сомко начал усаживать гостей своих за длинный стол. Шрама и Череваня посадил на покуте, под образами; сам сел на хозяйском месте, «конец стола», а женщин посадил по левую от себя руку на ослоне, ибо тогда первые места были везде предоставлены мужчинам. Возле Череваня заняли места спутники гетмана, казацкие старшины, а за ними — Кирило Тур с молчаливым своим побратимом, который посматривал довольно угрюмо на всех собеседников. Взор его развеселялся только при взгляде на чернобровую красавицу, которой ничего подобного не встречал он и в своей Черногории.
Петру моему пришлось сидеть возле Леси, хотя теперь он рад бы был удалиться от неё на край света. Во все время, когда других забавляли ухватки и речи запорожца, он сидел за столом, как в лесу, и только ждал, скоро ли кончится обед.
— Ну, скажи ж ты мне, пане отамане, обратился Сомко к Кирилу Туру, каким ветром занесло тебя в Киев?
— Самым святым, отвечал тот, какой только когда-либо дул «из низу Днепра». Провожаем прощальника к «Межигорскому Спасу».
— Как же это ты отбился в сторону?
— Расскажу тебе, ясневельможный пане, все подробно; дай только промочить горло. Только у вас такие никчемные кубки, что не во что горазд и налить. Хоть они и сребряные, да что в этом? То ли дело наши сечевые деревянные коряки? в нашем коряке можно бы утопить иного мизерного ляшка.
— Правда, бгат, ей Богу, правда! воскликнул Черевань; я давно говорю, что только в Сечи и умеют жить по людски. Ей Богу, бгат, когда б у меня не жинка, да не дочка, то бросил бы я всякую суету мирскую да и пошел на Запорожье!
— Гм! признаюсь, немного таких поместилось бы в курене, сказал Кирило Тур, окинув глазами его фигуру, и рассмешил все общество. Сам Черевань добродушно смеялся.
— И от души люблю этого балагура, сказал гетман в полголоса Шраму. Правда, он иногда бывает груб и даже дерзок в своих шутках, но, право, я на него не в силах рассердиться.
— Худо только то, заметил Шрам, что эти балагуры смеясь человека купят, смеясь и продадут.
— Что правда, то правда. По их сечевому разуму, ничто в мире не стоит ни радости, ни печали. Философы-бестии! смотрят на мир из бочки, только не из пустой, как Диоген циник, а окунувшись по шею в горилку.
— Так вы хочете знать, как я отстал от своей громады? продолжал Кирило Тур, осуша самый большой кубок, какой только нашел перед собою. Вот как. Может быть, вы слыхали где-нибудь о побратимах. Как не слыхать? Это наш давний обычай, — хороший обычай. Как ни удаляйся от мира, а всё человеку хочется к кому-нибудь приклониться; нет родного брата — ищет названного. Вот и побратаются, и живут, как рыба с водою. «Давай — говорю я своему Черногору — и мы побратаемся.» — «Давай.» Вот и завернули в Братство и попросили батюшку с седою, как у пана Шрама, бородою прочитать над нами из Апостола, что нас родило не тело, а живое слово божие, и вот мы теперь с ним уже родные братья — все равно, как Хома с Еремою.
— Ну, а потом? спросил Сомко.
— А потом, как это всегда бывает, что не успеет человек сделать доброе дело, как дьявол — не за хлебом его вспоминать — и подсунет искушение... потом оглянулся, а подле меня стоит краля такая, що тілько гм! да й годі!
— Ой, неужто? И будто женщина искушала когда-нибудь запорожца?
— Ой-ой-ой, пане гетмане! да еще как! И не диво: праотец Адам был не нам чета, да и тот не устоял против этого искушения.
— Откуда ж она взялась?
— Спроси ж ты сам ее, откуда, сказал Кирило Тур, взглянув на Лесю, — я с такою пышною панною и заговорить боюсь.
— Тю, тю, дурню! сказал засмеявшись Сомко. — Это моя невеста.
— Да мне до того мало нужды, что она твоя невеста, продолжал очень серьёзно запорожец, — а то горе, что совсем меня причаровала.
— Браво! медведь попался в сети! Что ж теперь будет?
— А что ж? медведь уйдет в свою берлогу, и сети за собою потянет.
— Как? запорожец повезет женщину в Сечь?
— Зачем же в Сечь? Разве только и свету, что в окне?
— И такой завзятый казарлюга, как Кирило Тур, да еще и куренной атаман, для женщины бросит товариство?
— Да, для такой крали можно отказаться от всего на свете, не только от товариства. Сам, пане гетмане, видишь, что за пышная красота! по неволе за сердце хватает!
— Ну, в какую ж ты берлогу потянул бы эти сети?
Кирило Тур засмеялся.
— Ты, пане ясневельможный, чересчур уже строго допрашиваешь. Не хочется и признаваться, не хочется и брехать.
— Потому что всегда говорил правду? шутя спросил Сомко.
— И теперь буду говорить правду! с комически серьезным видом сказал запорожец.
Тут он осушил кубок, кашлянул в кулак и посмотрел на всех, разглаживая усы.
— Надобно знать вам, начал он, что Черногория, по рассказам моего побратима, та же Запорожская Сечь, только там люди не чуждаются баб. А то и поделена так же, как у нас, на курени, по ихнему на братства, и над всяким братством выбирается атаман. Воевать же с бусурманами у них можно хоть каждый день. Да как у них воюют, когда б ты знал! Когда начнет рассказывать мой побро, то аж душа рвется из тела. Побро мой соскучился без своей Черной Горы, и давно уже зазывает меня к себе в гости. Почему ж вольному казаку не погулять по свету и не повидать, как живут иные народы?
Все слушают, к чему он приведет речь свою. Очаровал всех запорожец.
«Добре! говорю, — едем; покажем твоим землякам казацкое рыцарство; пускай и нас знают в Черногории. Вот и побратались мы с ним в Братстве, — так уже, чтоб не было это мое, а это твое, а все чтоб было вместе; чтоб помогать друг другу во всякой беде, чтоб меньший был старшему верным слугою, а старший меньшему родным отцом. Оно б и хорошо; но как увидел эту кралю, так душа и дала сторчака [71].