— И тебе отогревать такую змею, Божий Человече! сказал Шрам.
— Для меня все вы равны, отвечал кобзарь. — Я в ваши драки не мешаюсь.
— Иродова душа! продолжал Шрам. — Чуть не спровадил на тот свет последнего моего сына!
— Ба! А где бишь теперь твой Петро?
— Тут со мною; бедный до сих пор еще не совсем оправился.
— Так это вы к Гвинтовке в гости!
— Кто к Гвинтовке, а я поеду прямо в Нежин к Васюте.
— Не застанешь ты Васюты в Нежине. Поехал, говорят, в Батурин на раду.
— На какую раду?
— Кто ж его знает, на какую? Верно, все о гетманстве хлопочет; так созвал еще в Батурине раду.
— Так и Гвинтовка там?
— Нет, видно, ему не нужно Гвинтовки для этого дела; а то почему бы ему не созвать рады в своем столечном городе? Да цур ему! Что нам об этом толковать! Прощай, пан-отче, не задерживай меня.
С этим словом, Божий Человек повернулся и побрел своей дорогой, напевая по прежнему:
— Восхвалю имя Бога моего с песнию и возвеличу его во хвалении...
Шрам догнал свой поезд уже возле ворот пана Гвинтовки, — пана совсем другой руки, нежели Черевань. Это тотчас видно было по необыкновенной высоте его ворот (высокие ворота означали тогда, по обычаю польскому, шляхетство хозяина), а еще больше по архитектуре его дома, состроенного на польский образец, с двухярусными крышами и высокими рундуками. Посреди двора стоял столб, и в столбе вправлены были железные, медные и серебряные кольца для привязывания лошадей. Гость-простолюдин должен был привязывать к железному кольцу; кто немного повыше — к медному, а кто еще выше — к серебряному. Все это отзывалось спесью панов польских, и не укрылось не только от глаз Шрама, но даже и Череванихи.
— Не даром у моего брата жинка княгиня, сказала она: у него и все не по нашему.
— Да, сказал Шрам, казаки наши, тягаючись с ляхами лет десять, порядочно таки пропитались лядским духом; а кто еще взял за себя польку, то и совсем ополячился.
Тут услышали они звуки рогов, и сквозь другие ворота взъехал на двор сам пан Гвинтовка, в сопровождении своих казаков-охотников, которые, кроме собак, вели за собою еще несколько пар быков.
— Охота! сказал Шрам; все это польские выдумки. Когда водились у нашего брата казака своры собак?
— Да и этого никогда не водилось, сказала Череваниха, чтоб на полеваньи [88] ловили быков вместо дичины. — Привитай, брат, далеких и нежданных гостей! — закричала она к Гвинтовке своим звонким голосом.
— И жданных, и давно желанных, отвечал пан Гвинтовка, подъехавши к рыдвану. — Чолом, кохана сестро! чолом, любый зятю! Чолом, ясная панна-небого [89]!.. Э! Да кто ж это с вами в поповской рясе? Неужели это пан Шрам?
— А кому ж была б нужда, сказал Шрам, ездить сюда из Паволочи? Вот и мой сын со мною!
— Ну, уже такой радости я совсем не ожидал! воскликнул Гвинтовка. — Княгиня! княгиня! закричал он, обращаясь к окнам своего дома, — выходи на рундук, погляди, каких Господь послал нам гостей!
Высокая, благородной наружности женщина показалась в дверях на этот зов. Она была бледна, но прекрасна, хотя первая молодость её уже прошла. Её украинский костюм как-то не согласовался ни с чертами её лица, ни с её поступью и движениями, и кто бы посмотрел на неё внимательнее, тот легко узнал бы в ней иную породу и иное племя.
— Княгиня моя! Золото мое! Привитай же моих гостей щирым словом и ласкою. Вот моя сестра, вот зять и племянница, а вот высокоповажный пан Шрам. Его все знают на Украине и в Польше.
Голос Гвинтовки был груб, но радостен; княгиня повиновалась ему, по-видимому, охотно, однакож в её поступи и в выражении лица, улыбающегося как-то неестественно, видно было чувство худо скрытого страха и глубокой горести. Гвинтовка взял её под руку и подвел к рыдвану. Навстречу ей вышла из своей колесницы Череваниха. С любопытством озирала она с головы до ног княгиню. Но когда они сблизились, Череваниха увидела, что княгиня совсем не ею занята: она вперила глаза во что-то другое с таким видом, как будто ей представилось какое-нибудь страшилище. «Рыдван! рыдван!» закричала она вдруг, как говорится, не своим голосом; колени её подогнулись, и она упала в обмороке.
Это смутило и гостей, и хозяина. Один Черевань сохранил спокойствие и, довольный тем, что знает причину неожиданности, сказал усмехаясь:
— Ге! Не дивуйтесь этому, бгатцы: рыдван этот взят под Зборовым, а в рыдване сидел князь с княжичем; князя погнали татаре в Крым, а княжича вражьи казаки, наскочивши, растоптали лошадьми.
Княгиню в это время подняли, и она, услышав, последние слова Череваня, протяжно и глубоко застонала.
— Вишь лядское отродье! сказал нежный её супруг. — Я думал, она совсем уже забыла прежнее, но, видно, волка сколько хочешь корми, он всё-таки в лес смотрит.
Га-га-га! — засмеялся на это Черевань. А я ж тебе говорил, бгате: «Эй не бери, бгат Матвей, нечестивой ляшк! Не будет тебе с нею добра!» Так что ж, коли тебе белое лицо да черные брови дороже щирой души украинской?
— Нехай ему цур, свате! сказал Гвинтовка, оставим это! Просим до господы [90], дорогие гости. Дайте я всех вас перецелую. — Вы, черти! Хамы негодные! обратился он к толпе своих охотников. Чего стоите оторопевши? Возьмите пани, да отнесите в будинок.
Потом он очень приветливо перецеловался с своими гостьми и повел их в светлицу.
— Скажи, Бога ради, спросил у него тогда Шрам, что это за дикие звери с рогами появились в нежинских лесах? Гонялись наши деды по низовым степям за белорогими сугаками, гонялись, если верить песням, и за золоторогими турами по днепровским дебрям, но таких тяжконогих оленей никогда еще не ловили.
— Не дивись этому, батько, отвечал Гвинтовка, иные теперь времена, иные обычаи. Сугаки да туры питались одною травою, а эти тяжконогие олени съедают сосны и дубы до самого корня.
— Га-га-га! засмеялся веселый Черевань. Это уже, бгатику, настоящая загадка!
— Глядите, сказал Гвинтовка, вон толпятся в воротах, поснимавши шапки, нежинские кожемяки, ткачи и дегтяри. Солнце как будто для того и спустилось к самому лесу, чтоб еще больше накрасить их толстые морды. Как они теперь смирны и покорны, когда у меня волы в дворе! А пойди, поговори с ними в магистрате, не задобривши сперва полковника! Там сейчас покажут они тебе какой-нибудь ветхий пергамин с висящею печатью.
— Да что ж тебе эти добрые люди сделали? спросил Шрам.
— Добрые! Нашел ты добрых! Скорей я назову добрым лысого дидька, нежели этих проклятых салогубов [91]. Ты, видно, еще не знаешь, что эти добрые затевают с запорожскими гайдамаками на нас городовых казаков! Запорожцы теперь с нежинскими мещанами, как родные братья. Вражьи салогубы ни напитков, ни наедков, ничего для камышников не жалеют. Только и дела, что с ними бражничают. И такая завелась дерзость у вражьих мугирей, что едет знатный казак по улице, никто перед ним и шапки не снимает. А покажись в магистрат, так зараз достанут из-под кади заплесневелый шпаргал [92], да и суют в глаза старшине: вот, дескать, наше старосветское право! А кто их так расшевелил? все проклятые Низовцы!
— Постой, брат, сказал Шрам, а ты сам на чьей же стороне?
— Как на чьей? Разумеется на гетманской!
— А за чем же ты водишься с запорожцами?
— Я вожусь с запорожцами? Кто тебе это сказал?
— Кто б ни сказал, а есть слух, что ты пируешь с ними не хуже нежинских мещан.
— Плюнь ты, пан-отче, в глаза тому, кто тебе это скажет. Чтоб я, будучи паном на всю губу, не нашел себе лучшей компании, чем эти голыши, что ушли в Сечь, обокравши своих хозяев!.. Ну, так! Спасибо, пан-отче!
— Да, да! проговорил сквозь зубы Шрам, — вижу я, что ты пан на всю губу, хоть и не говори мне этого.
А Гвинтовка между тем в окно:
— А, вражьи мужвалы! С каким покорным видом подходят теперь к рундуку! Но я им покажу разницу между паном и хамом. Гей, сволочь! крикнул он своим слугам, не пускать ко мне этих длиннополых лычаков! Бейте их по затылку! гоните со двора батогами хамово племя.
91
Салогубами называют, в насмешливом смысле, торговцев салом, рыбой и проч., а за уряд с ними и всех торгашей, которые жирно едят и мало работают.
92
Автору однажды стоило большого труда убедить мещан показать ему старинный пергаминный документ, тщательно ими скрываемый от всех. Когда наконец сомнения их разрушились, пергамин принесли из погреба, где он хранился под кадью с квашеною свеклою, и оттого весь покрылся плесенью.