Побужденные таким советом, старики один за другим осушали ковши и отпускали Кирилу Туру по доброму удару. Не смотря на преклонные лета, руки этих патриархов имели еще довольно силы. Широкие плечи Кирила Тура трещали, однакож он выдержал терпеливо все пять ударов, и, когда старики удалились, продолжал еще шутить с Петром.
— Добре парят у нас в сечевой бане! нечего сказать! говорил он, отирая кулаком слезы, выступившие у него из глаз от боли. После такой припарки не заболят уже до веку ни плечи, ни поясница!
— Что сказать твоей матери? спросил еще раз Петро.
— А что ж ей сказать? Скажи, что пропал казак ни за собаку! вот и все! А клад мой знает побратим. Он отдаст одну часть матери, другую отвезет в Киев на братство: там меня попутал грех, пускай же там молятся и за мою душу; а третью часть моего скарбу подаст он в Черногорию: пускай добрые юнаки купят себе свинцу да пороху, чтоб было чем бить неверных.
— Крепись, побро! сказал Богдан Черногор. Это последние удары. Теперь уже никто не поднимет на тебя руки до самого обеда, а там тебя отпустят, и будешь вольный казак.
Петро решился обождать, пока наступит обеденная пора, чтоб утешить мать и сестру Кирила Тура доброю вестью. Прохаживаясь по площади, он заметил, что не один Черногор защищал преступника от лишних ударов. Много молодцов, встречаясь с другими, выразительно брались за саблю и как бы говорили: «только ударь, коли хочешь»! Когда же зазвонили в котлы к обеду, целые десятки запорожцев бросились к Кирилу Туру, отвязали его и, радостно обнимая, поздравляли по бане.
— Ну вас к нечистой матери! говорил Кирило Тур. Когда б вы сами постояли у столба, то отпала б у вас охота обниматься.
— А що, вражий сын! сказал подошедши батько Пугач, вкусны кии запорожские? Я думаю, плечи теперь болят, как у того чёрта, что возил монаха в Иерусалим! На, вражий сын, приложи вот эти листья, то завтра все как рукою снимет. Били и нас замолоду кое за что, так знаем мы лекарство от такого лиха.
Запорожцы тут же раздели Кирила Тура, и мороз пошел по телу моего Петра, когда он увидел его белую, вымытую руками нежно любящей сестры, сорочку, всю окровавленную и присохшую к ранам. Кирило Тур сжал зубы, чтоб не стонать, когда грубые эскулапы отдирали ее от тела. Батько Пугач сам приложил ему к спине широкие листы какого-то растения, намазанные клейким целительным веществом.
— Ну, сказал он, теперь ходи здоров да больше не скачи в гречку [100], а то пропадешь, как собака.
Тогда Запорожцы с торжеством подняли чаны с напитками, коробку с калачами, и, окружив Кирила Тура, пошли к обеденному столу.
Столом и сиденьем для «добрых молодцов» служила зеленая трава под навесом густых дубов. Каждый курень составлял особое семейство, в котором куренной атаман занимал место отца. Старики обедали в гетманском курене. Но батько Пугач пришел обедать в курень Кирила Тура, что было знаком особенной чести. Кирило Тур уступил ему свое атаманское место, и тот воссел с патриархальною важностью, имея у себя по обе стороны известные уже нам чаны. Два бандуриста, сидя насупротив его в конце обеденного кружка, играли и пели старинные песни — про Нечая, про Морозенка, про Перебийноса, которые, по их выражению, добыли на всем свете несказанной славы; пели они и про Берестечский год, как «казаки бедовали да бедуючи сердце гартовали», пели и про то, как томились запорожцы в неволе у турок, как мучились на галерах, и, не смотря на все муки, не изменили православной вере. Все это они медленно и торжественно воспевали, для того, чтоб и за трапезой казацкая душа росла вгору.
Едва батько Пугач «поблагословился» обедать, едва братчики взялись за огромные ломти хлеба, и каждый вынул из кармана деревянную ложку, как Кирило Тур огляделся вокруг с беспокойством, и ударил руками по своим полам.
— Эх, братцы! сказал он казакам, мне памороки забило киями, а у вас, видно, и никогда толку не было! Когда ж это у нас случалось, чтоб отпустить гостя с порожним желудком?
В это время из-за дуба показался Богдан Черногор, ведя за собою Петра.
— Вот мой гость! воскликнул Кирило Тур, вскочив с своего места. Знаете ли, братчики, кто это? Это сын Паволочского попа, тот самый, с которым мы за Киевом стукнулись так, що аж поле усмехнулось!
Меж казаками поднялся смешанный говор. Имя Шрамова сына всякому было известно. Некоторые вставали с своих мест, подходили к нему и обнимали его дружески; другие теснились, чтоб дать ему между собою место.
— Садись подле меня, сынку, сказал батько Пугач. Ты добрый казак, и батько твой добрый казак, только сдурел на старость. Боюсь, чтоб и ему мышь головы не откусила. Он человек горячий, а на черной раде будет не без лиха!
— Що буде, то буде, отвечал Петро, а буде те, що Бог дасть.
— Що? может, думаете, ваша возьмет? Чёрта с два возьмет! вскричал сурово батько Пугач. Не даром мы вчера с Иваном Мартыновичем встретили... кого нужно встретить... и не с пустыми руками.
— Знаешь, батько, что? сказал спокойным голосом Петро; хоть молодому старика и не пристало учить, но я бы сказал тебе добрую пословицу: Не хвались, да Богу молись.
— Молились мы, братику, добре. Уже Бог все сердца преклонил на нашу сторону. «Подвернем теперь мы под корыто» все ваше панство. Заведем на Украине другой порядок. Не будет у нас ни панов, ни мужиков, не будет ни богатых, ни убогих, а все будет общее.
— Э, казаче! сказал он Петру, переменя тон, да у тебя, как вижу, ложки нет! Тотчас видно, что не нашего поля ягода. У вас в городах все не по людски делается: едят из серебряных мисок, а при душе деревянной ложки нет. Сделайте ему, хлопцы, хоть из березовой коры, а то скажет батьку: «Там запорожцы голодом меня заморили». И так уже старый адом дышет на запорожцев!
Не смотря на то, что в Романовского Куте жарили баранов и быков, запорожский обед состоял почти из одних рыб. «Добрые молодцы» вообще не любили мяса и предпочитали ему рыбу, чему причиною, вероятно, были обычаи полумонашеского их быта. Вся посуда у них была деревянная; даже и меж чарками и ковшами для питья не видно было ни серебра, ни золота. За обедом «добрые молодцы» много пили водки, меду и пива, но никто не был пьян. От беспрестанного упражнения в бражничестве они приобрели способность весьма долго не пьянеть.
Петро заметил, что Кирило Тур в этот раз пил особенно много, может быть, для того, чтоб заглушить боль от претерпенных побоев; но голова его была так крепка, что, казалось, не достаточно было и целого чана водки, чтоб она опьянела. Он только сделался необыкновенно весел, и, когда кончился обед, и начались, на диво всем поселянам и мещанам, танцы, бойко пустился в присядку, катался колесом и выделывал такие штуки, что и подумать было трудно, чтоб этого удальца недавно били киями. Запорожцев такая сила и терпеливость восхищали.
Петро после обеда хотел идти домой, но Кирило Тур удержал его:
— Постой, брат, сказал он, и я поеду домой. После этой бани, прибавил он ему на ухо, не долго покрепишься. У меня в спине как-будто сто чертей сидит. Перед товариством стыдно нежиться, а дома залягу до завтрашнего дня.
Спустя несколько времени, он велел оседлать для себя и для Петра коней, и выехал вместе с ним из коша, не сказав никому, куда и надолго ли. По-видимому, у сечевых братчиков не было никакого порядка, ни законов, между тем как, под наружною беспорядочностью, их странный орден скрывал систематические и дальновидные учреждения.
Дорогою запорожец от обеденной попойки был очень говорлив, отпускал забавные шутки и наконец сказал Петру:
— Приставай, брат, к нам в запорожцы. Какого чёрта тратить тебе лета в этом глупом городовом казачестве?
— А что ты думаешь? отвечал тот. Мне самому эта мысль не раз приходила в голову!
— Вот люблю казака! Какого дьявола доживешься ты в гетманщине? Гетманщина скоро вверх дном станет.
— Лучше уже и не говори мне об этом, Кирило. Сам я вижу, что дело идет на страшный разлад. Но скажи мне без всякой скрытности, что заставило тебя идти против Сомка? ты ж всегда, бывало, воевал за него..