— Эге! рада уже кончена.
— Как? когда же?
— Заезжай до господы, все расскажу.
Когда пошли в светлицу и уселись в конце стола, Белозерец начал рассказывать, как происходила в Батурине рада.
— Глупый Васюта, говорил он, такое выдумал, что чуть и сам не погиб со своим замыслом. «Присягайте, говорит, мне на послушание; а не присягнете, так тут вам и капут». Подучил вражий дедуган пехоту да хотел прижать старшину так, чтоб и не писнула. Вот как теперь завелось у нас!
— Да чего доброго и ждать, сказал Шрам, от того, кто превращался из казака в ляха? Уже когда ты сделался раз Золотаревским, то Золотаренком во веки веков не будешь! Ну, что ж старшина?
— А старшина говорит: «Убойся Бога! Долго ли тебе жить на свете? Пусть бы младшие гетмановали. Эй, пане полковник, не черни Сомка перед царем, держись его, так еще и ты и мы все поживем в покое». Куда тебе! Расходился наш старчуган не на шутку. «Скорее, говорит, у меня на ладони волосы вырастут, нежели переяславский торгаш будет гетманом! Обо мне стараются в Москве бояре, за меня стоит и Бруховецкий с запорожцами. Я, говорит, недавно послал к нему в Зеньков посланцов». — «Не верь ты, говорят ему, запорожцам: они тебя в глаза обманывают, приезжают к тебе из Сечи, чтоб только чем-нибудь поживиться; и за твои подарки трубят тебе в уши про гетманство. Разве не знаешь, каким духом дышут они на всю городовую старшину? Это у них обычай давний!» Куда! И слушать ничего не хочет. Как тут гонец из Зенькова. — «А что?» — «Распрощайся, говорит, пане полковник, с гетманством. Там запорожцы такое говорят, что и волос вянет.» — «Но что же князь?» — «А что князь! Князь с запорожцами за панибрата, а твои подарки принял только ради шутки. Довольно у него и своего добра». Васюта и руки опустил. Тогда старшина к нему, а пехота и себе взяла сторону старшины: дошло до того, что едва Васюта не сложил там и головы. Вдруг от Сомка письмо.
— От Сомка к Васюте? с удивлением спросил Шрам. — Из Переяслава?
— Нет, из Ични. Сомко уже в Ичне.
— Не думал я, чтобы Сомко так скоро переломил себя!
— Ага! Пришла трудная минута, нужно было попрать ногами всякую гордость. «Во имя Бога, говорит, ты пан полковник Нежинский, и все, находящиеся под его рукою! Послушайте моего голоса, не губите навеки Украины. Или вам лучше, говорит, быть под рукою свинопаса Иванца, или под рыцарскою рукою Переяславского Сомка? Забудьте все раздоры! Не время нам теперь враждовать, время постоять за честь своей отчизны. Я, говорит, жду в Ичне. Кто верный сын своей отчизны, тот явится под мое знамя. Собирайтесь, не допустим лукавого запорожца захватить в руки гетманскую булаву украинскую». Видит тогда Васюта, что некуда деваться, давай зазывать с собою старшину в Ичню, да и двинулись все из Батурина. Я тоже, распорядившись дома с своею сотнею, направил было путь в Ичню.
— Так чего ж медлить? сказал Шрам. Сей час на коней да и в Ичню.
— Господи! Тебе, видно, и сносу не будет. Неужели тебя создал Господь из железа, что тебя ни раны, ни лета не одолевают?
— Обновится, яко орля, юность моя! отвечал Шрам. На коня, на коня! Нечего медлить!
— Да что это ты? Хоть чарку горилки выпей, хоть подкрепись немного пищею!
С трудом уговорил Белозерец Шрама отдохнуть немного. Шрам и сам скоро почувствовал, что отдых ему необходим. Однакож он не долго оставался у Белозерца и лишь только усталость от продолжительной езды прошла, тотчас сел с своим приятелем на коней и поскакал по Иченской дороге.
Едва проехали они треть своего пути, как встретил их гонец из Ични с полковничьим распоряжением, чтоб Борзенские казаки выступали немедленно к Нежину.
— Они уже и без того на дороге к Нежину, сказал Белозерец. Я наперед это предвидел. А где же пан гетман?
— Пан гетман, отвечал гонец, отправил свое войско под Нежин вперед, а сам с Нежинским и с другими полковниками отправится туда, а может быть уже и отправился, вслед за войском. Вся старшина казацкая присягнула ему на послушание в рынковой Иченской церкви.
— Зашевелились наши! сказал Шрам, слава Тебе, Господи! Ну, не будем же и мы терять времени.
Поворотили коней на Нежинскую дорогу и поскакали доброю рысью. Под самым городом, там где Иченская дорога сходилась с Борзенскою, съехались они с Сомком и его свитою. Сомко был опять весел, как солнце.
— Не журись, батько, сказал он Шраму, все будет хорошо. Уж когда мы взялись за руки с паном Золотаренком Нежинским, так пусть устоит против нас, кто хочет. Лубенский, Прилуцкий и Переяславский полки я выправил с Вуяхевичем под Нежин, а Черниговский будет туда сегодня ночью. Чего ж ты хмуришься?
— Ты говоришь, пане ясновельможный, что выправил полки с Вуяхевичем?
— С моим генеральным писарем.
— Знаю я, знаю, только я не дал бы ему гетманского бунчука в такую минуту.
— Э, батько мой! Ты уже слишком недоверчив к людям.
— А ты, сынку, кажется, слишком много на них полагаешься. Слыхал я кое-что о Вуяхевиче...
— Э, полно! Ты моего Вуяхевича не знаешь. Никто лучше его не сумеет удержать казаков в порядке.
— Смутные, смутные времена! говорил в раздумье Шрам.
— Не так еще, как тебе кажется.
— Дай Бог! А что ты скажешь о черни, которая сбирается в полки под Нежином, так как в начале Хмельнитчины?
— Ничего не скажу, кроме того, что мне больше их жаль, нежели досадно, больше досадно, нежели страшно. Пока у меня в стану будут пушки и казаки, я ничего не опасаюсь. Ты думаешь, может быть, что меня привели в уныние Миргородцы, Полтавцы да Зеньковцы? Нет, они меня только огорчили. Не то для меня урон, что три полка от меня отпали, а то урон, что честь и правда попраны!
— О, голова ты моя золотая! подумал Шрам. Если бы все так, как ты, держались чести да правды! А то на кого ни взглянешь, у всякого первая забота об этом несчастном панстве, об этом чванстве и господстве, которое гнетет и губит Украину!
Когда Сомко с своим конвоем въехал в город и миновал урочище Галатовку, ему преградила дорогу погребальная процессия. На вопрос: «Кто умер?» отвечали: «Сын Нежинского войта».
— Тот, что сегодня утром становился с молодым Домонтовичем на Божий суд? спросил Шрам.
— Тот самый, отвечали печально мещане. Не послужила бедному фортуна. Только стукнулись саблями, тотчас и положил его на месте вражий кармазин.
— Э, нет! вмешался тут кто-то со стороны; сперва Домонтовченко достал войтенка по левой руке, — кровь так и брызнула. «Полно, говорит, будет с тебя!» А войтенко: «Нет, или мне, или тебе не жить на свете!» — «Так пускай же, говорит, Господь успокоит твою душу!» и начал наступать еще сильней на войтенка; попятнал его всего ранами: «Эй, говорит, довольно! Пожалей себя!» А тот машет да и машет на пропалую, пока Домонтовченко дал ему так, что и повалился бедняга, как сноп.
— Пускай, пускай! говорили мрачно, идучи за телом мещане; будет и на нашей улице праздник.
Долго ждали путешественники, пока пройдет похоронный ход; но ему как будто и конца не было. Весь Нежин поднялся провожать сына своего войта. Шрама поразило сперва то, что в этой толпе народа не было ни одного кармазинного платья: этим выразилось окончательное разделение двух враждебных партий; потом, что вместе с мещанами шло много казаков, но меж ними не заметил Шрам ни одного старшины казацкого. Это заставило его подозревать, что и в самом войске кроется вражда низших чинов против старших. Ничего не сказал он гетману, только покачал головою. Молчал и Сомко, глядя на процессию, а старшины только переглядывались между собою.
Васюта нежинский тоже видно сделал нерадостное заключение, и лишь очистилась дорога, тотчас распрощался с гетманом, и поспешно поскакал к своему двору. Старшины нежинские тоже разъехались по своим домам, а прочие последовали за Сомком к его лагерю, который был расположен за урочищем Биляковкою.
Беспокойство Шрама еще больше увеличилось, когда, приехавши в Сомков лагерь, он нашел там совершенный беспорядок и безладье. Говор и крик казаков слышался издали. Вокруг лагеря не было никаких пикетов. Никто даже не окликнул въезжающих в него всадников. Казаки расхаживали по лагерю толпами, и Шраму показалось, что он в вечернем мраке заметил прошедшего мимо батька Пугача.