— Еще б не подтоптаться, наделавши в один день столько дела!
— Да видно и в голову лишний раз с радости стукнул.
Но Бруховецкий не изнемог от трудов и не опьянел на пиру. В то время, когда другие считали его ослабевшим и полусонным, его неутомимый ум затевал новые козни. Не спокойна была его душа от мысли, что Сомко живет еще на свете. Боязливый, при всей дерзости, он представлял себе возможность нового переворота, и мстительный образ Сомка поражал ужасом его воображение. Склонясь на казака, путаясь ногами, как делают пьяные, и зажмурив глаза, как кот, он иногда бормотал к своему спутнику по два, по три слова с таким бессмысленным видом, что и подумать было трудно, что они исходят из трезвого и сильно работающего рассудка.
— Слыхал ли ты, брат Сердюк, говорил он, такое чудо, чтоб мышь откусила голову человеку?
Петро Сердюк на это простодушно засмеялся.
— Да это, пане гетмане, только такую поговорку проложено!
— Гм! Проложено!.. Однакож с чего-то взята эта поговорка... Ох, совсем ноги не несут... Вража старость берет уже и меня в свои лапы... Выпил человек чарку, или не выпил, уже и голова и ноги, хоть возьми да и отруби, как поленья.
— Это вы, пане гетмане, на радах так уходились.
— Ох, на радах, на радах!.. Послужил я казакам от всей души... Посмотрим, как-то мне казаки послужат.
— И, пане ясновельможный! Что вы об этом беспокоитесь! Мы за вас головы все до одного положим!
— Головы!.. Довольно б с меня было и одной головы... Когда бы кто умел положить ее так, чтоб никогда не встала.
Казак опять усмехнулся и думал:
— Видно, порядком батько потянул с радости: не знать что городит.
А он шел, тяжело дыша, как будто в самом деле опьянелый, и только от времени до времени бросал своему провожатому по нескольку слов, намекая на голову Сомка и выжидая, не догадается ли он, в чем дело. Но казак на этот раз, как будто с умыслом, был не догадлив. Наконец, когда вступили в замок, Бруховецкий сказал ему:
— Видишь ли возле конюшни, при самой земле окошко?.. Там сидит вельможный Сомко, что брезгал когда-то всеми, и не было ему равного в целом свете... Как тебе это чудо кажется?
— Чудо великое, отвечал Петро Сердюк, нечего сказать! Служит вам фортуна, пане гетмане, лучше всякого чуры.
— Но я расскажу тебе что-то еще дивнее. Послушай-ко, брат, какой мне сон сегодня перед светом снился. Кажется, шел я с тобою домой, и пришел, и лег спать, и проспался, только, проснувшись поутру, слышу, что ночью совершилось неслыханное чудо: Сомку мышь голову откусила! Как тебе кажется, Петро? Что этот сон означает? Коли б ты разгадал мне его, я нашел бы, как наградить тебя.
Задумался казак, но, помолчав немного, отвечал:
— Что ж, пане гетмане? Не к тому ли это клонится, чтоб запорожец превратился в мышь?
Гетман обнял и поцеловал его за этот ответ, а когда вошли в светлицу, он снял с руки золотое кольцо и сказал:
— Этот перстень всякого превратит в такую крысу, что проберется, куда ей нужно, хоть чрез двенадцать дверей. Возьми, надень на палец, и нигде тебя не остановят.
Но казак не принимал перстня и пятился назад.
— Что ж ты отступаешь? спросил гетман с удивлением.
— Потому отступаю, пане гетмане, что хоть запорожец на всякое характерство способен, но за такое дело еще ни один не брался. Прощай, пане гетмане. Может быть, с хмелем и твой сон выйдет из головы.
И с этим словом вышел из светлицы, оставя гетмана в совершенном остолбенении от стыда и удивления.
Долго стоял он на одном месте, наконец начал ходить неровными шагами по светлице и рассуждать почти вслух:
— Э! сказал он сквозь зубы, остановясь, стало быть правда тому, что говорят: никогда казак не был и не будет катом!
И начал опять ходить.
— Чёрт знает, какие глупости! продолжал он. Как будто не все один дьявол — задушить какую-нибудь погань на раде, или дать ножом под бок в подземелье!
И задумался, остановясь среди светлицы. Потом отвечал сам себе полу-словесно, полу-мысленно:
— Видно, не все одно!.. Почему ж бы мне самому с ним не расправиться?.. Пока Сомко был Сомком, я становился против него смело, а теперь меня как будто страх пробирает...
И опять молча начал прохаживаться по светлице.
— Враг его знает, думал он, как человеком доля играет... Видно, сам лукавый помогает мне в моих затеях... А правду сказать, лучше, еслиб ничего этого не было... Ох, батько мой Богдан! Не узнал бы ты теперь своего Иванца... Враг!.. И откуда нечистый подсунул мне врага!.. А уже теперь поздо останавливаться... Или я, или он... Два кота в одном мешке не поладят... От чего ж это не хватает у меня силы повершить?.. Была сила свет переставить на свой лад, а теперь боюсь пырнуть ножом под бок... Дивное дело: не боялся человека в полном вооружении, а боюсь в цепях...
Этот несвязный разговор с самим собою то вырывался у него как бы против воли сквозь зубы, то договаривался мысленно. Иногда он останавливался, но не простояв и полминуты, опять принимался ходить. Длинные паузы нередко отделяли ответ от вопроса. Он был злодей, слишком скоро прошедший свою школу и слишком быстро ниспустившийся в мрачную бездну зла: порождения озлобленной души явились ему там без покрова и заставили его содрогаться.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.
А в неділю рано
Ся славонька стала:
Взяли, взяли козаченька,
Забили в кайданы, —
Ой на ноги дыбы,
На руки скринці...
Вызволь, Боже, козаченька
С темноі темниці!
Через несколько времени доложили гетману, что какой-то человек хочет донести ему наедине о каком-то важном деле. У Бруховецкого для подобных гостей всегда был доступ. Тотчас велел впустить.
Ввалилось в дверь что-то толстое и горбатое, в надвинутом на голову кобеняке. Не видать было его лица, только глаза блестели из-под капюшона. Бруховецкий сам не знал, чего испугался: так его душа была встревожена.
— Кто ты? спросил он.
— Я тот, отвечал странным каким-то голосом незнакомец, кого тебе нужно.
— Дух Святой с нами! вскрикнул гетман. (Ему Бог знает, что показалось).
— Кого ж мне нужно? спросил он дрожащим голосом.
— Тебе нужно такого человека, который бы наворожил покой на гетманщину. Везде народ толпится вокруг панов и придумывает, как бы освободить Сомка; да и нежинские мещане начали толковать теперь о Сомке, как жиды о Мессии.
— Гм!.. Что ж ты за человек?
— Я человек себе мизерный, швец из Запорожья, но если сошью кому-нибудь сапоги, то носить будет долго.
— Как же ты заворожишь гетманщину?
— Простым способом. Она тотчас успокоится, как только пойду да расскажу Сомку сон, что сегодня перед рассветом тебе снился...
— Дьявол! Откуда ты мой сон узнал?
— От крысы.
— Так, так! сказал Бруховецкий, закусив злобно губу.
— Успокойся на этот раз; подумай лучше, как тебе освободиться от своего врага, чтоб вместе с тобою всем нам не было так, что сегодня пан, а завтра пропал.
Долго молчал Бруховецкий.
— Открой голову, сказал он наконец; я посмотрю, не в самом ли уж деле лукавый ко мне присоседился?
Запорожский швец отбросил назад кобеняк, и Бруховецкий от удивления отступил назад.
— Кирило Тур!
— Тс! Молчи, пане гетмане. Довольно и того, что ты знаешь теперь, как меня зовут.
И Кирило Тур опять накрыл голову.
— Неужели ты возьмешься за такое дело?
— А почему ж? Разве у меня руки не людские?
— Но ты, говорят, немножко свой с Сомком!
— Как чёрт с попом. Я давно уже ищу, как бы ему удружить, и в Киеве, сам здоров знаешь, чуть-чуть не доказал ему дружбы, да проклятый попович помешал.
— За что ж ты на него озлился?
— Это мне знать. У всякого своя тайна. Я тебя не спрашиваю, не спрашивай и ты. Не задерживай меня, и коли хочешь, чтоб я поблагодарил тебя за сотничество, так говори, как мне к нему пробраться.
— Вот как, отвечал Бруховецкий. Возьми ты этот перстень; с ним пройдешь везде, никто тебя не станет останавливать и расспрашивать. Я даю его своим казакам только в самых важных случаях.