— Как мой дядя, в общем.
— Ты считаешь, что твой дядя лучше тебя?
— Я…
— Не считаешь. Вот и Германа не считай лучше себя.
— Но при этом я отталкиваю от себя людей. Только успеваю к ним привязаться, как они теряют ко мне интерес.
— Думаешь, Германа любят больше? Ришу он бесит, хотя её все бесят, Мира вообще ко всем относится ровно.
— А ты? Тебе он нравится?
— Может быть.
— А я?
— Может быть. Давай не будем. Мне плохо от этого разговора. Я замерзла.
Я принялась растирать руками плечи.
— Можем пойти в магазин погреться, — предложил Дейл.
— Не хочу, — сказала я, — Хочу вернуться в психушку.
— Что там хорошего? — спросил Дейл.
— Много чего, — сказала я, — Долго рассказывать. Просто там я чувствую себя как дома. Ты там то всеми ладишь, и со всеми дружишь, даже если вы знакомы всего минуту. И там даже скука сладостная.
— Здорово, — сказал Дейл, — Наверное, хочется остаться там навсегда.
— Не знаю. Навсегда не удастся, а до конца лета — пожалуй.
— А… Ну, болезнь все еще прогрессирует?
— Я уже давно не вижу кошмаров. Как и других снов.
— Вот как…
— А у тебя есть, на чем меня подвезти?
— Нет… Но могу предложить переночевать у меня. Семья не против.
— Отлично!
Я легла вновь на ту мягкую постель. Может, и в эту ночь я обойдусь без сновидений?
Я становлюсь частью куста. Мои пальцы — хрупкие пруться веточек, мои ногти — зеленые листья, мои ноги — корни в земле, моя кожа — жесткая кора, а моя плоть — древесина. Не вижу, не слышу, не чувствую боли. Не имею возможности двигаться. Только ветер колышет мои ветви-пальцы, и птицы садятся и чирикают. В моих корнях ютятся мышки, жуки, вокруг летают шмели и пчелы.
Я куст. Не могу дотянуться до неба, даже не могу протянуть пальцы так высоко, как это делают деревья. Колосья не считают меня за свою, деревья смеются над моей низкорослостью.
Я куст, и ко мне приближается человек — для меня теперь это не более, чем едва ощутимое сотрясание земли. Говорят, есть те, кто могут двигаться, говорить, видеть. Есть те, кто дышут тем, что мы выдыхаем, и едят то, что мы производим. есть те, для кого углекислый газ — это яд. Но для нас они удобрения, часть теплой и рыхлой земли.
Раз, два — мои пальцы отваливаются, и кровь-опилки брызжет во все стороны. Меня срезают под корень, и я не кричу, только тихо шелестю листвой. Лежу горсткой веточек, и меня куда-то несут, чтобы поднести горящую спичку и заставить меня вспыхнуть. И я сгораю, куда-то лечу — то ветер разносит мой прах. Я наконец летаю, и я наконец могу дотянуться до неба. Теперь я выше деревьев.
— Я больше так не могу!!!
Я бью кулаком в подушку, потом прижимаю её к лицу, чтобы заглушить крик. Она впитывает мои слезы, сопли и слюни.
— Я слышал какой-то шум, — послышался голос Дейла в дверях, — Всё в порядке? Или мне уйти?
— Всё в порядке! — не своим голосом кричу я.
— Ладно… — обескураженно отвечает Дейл и уходит.
Я останавливаю его и прошу телефон. Дрожащими руками набираю номер Ласки.
— Здравствуйте. Можно записаться на приём?
====== Песня о сновидениях ======
Мизинец к мизинцу. Крыло к крылу. Пепел к пеплу.
Мы касаемся только мизинцами, кончиками фаланг. Холод фарфоровой плоти и оцепенение.
Мы красивы. До невозможности красивы. Прохожие заглядыватся нашими лицами. Взрослые — с насмешливым любопытством, дети — с собственнической жадностью, художники — с желанием разобрать на малейшие детальки.
Мы замерли среди тряпичных декораций, застыли в одинаковых позах и смотрим на мир стеклянными глазами. Безмолвные. Не понимаем друг друга. не знаем друг друга. Мы даже двинуться с места не можем. Всё, что нас связывает — жесткое прикосновение мизинцев. И сиюминутный каприз мастера, тут же забывшего нас. У него было много таких, и он не мог понять, кто лучший. И он творил, творил, творил. Клеил, рисовал, вдевал нитки, шил. Пытался найти совершенство с рвением истинного творца. Истинного ли?
Говорят, внутри нас пусто. Говорят, мы бездушны. Говорят, что у нас есть лишь наша красота, и если стереть все краски и раздеть догола, то ничего не останется, только никому не нужный мусор.
Поэтому, когда нас растаскивают, никто не смотрит на нас. Мы не кричим, потому что не может. Мы молчим, и эта тишина громче крика.
— Надо отдать жертву, — шепчет седая девочка, — Кому-то сердце, кому-то голос. Все что-то отдают.
— Но что я получаю? — хриплю я, — Только печальные истории. Хоть бы раз что-нибудь хорошее приснилось.
— Тьма не пропустит. Она окрасит твою одежду и шляпу.
— Вот как? Как окрасила оперение Ворона?
— Да. Знаешь, до тебя ведь были такие.
Она ведет меня по ряду кроватей. Словно нарисованные акварелью, они размыты, неясны, причудливы. Мы идем по коридору времени, и я молчу, боясь разрушить всё своими словами.
— Смотри. Справа от тебя.
Лежит. Грудь вздымается, дыхание свистит, словно ночной ветер. Лицо неподвижно и бело, словно высечено из мрамора.
— Он не мертв и не спит, — сказала Королева, но я уже догадалась, — Никто не знает, понимает ли он, что вокруг происходит. Но если ты его ударишь, он не вздрогнет.
Я стукнула его в грудь. Ноль реакции. Даже дыхание не изменилось.
— Наклонись, — приказала Королева.
Я склонилась над его лицом. Мои волосы рассыпались по его подушке. Я почувствовала затхлый запах, исходящий от него.
На секунду я увидела веснушчатого парня. Как будто шоколадом забрызгали. Вокруг него всегда дул ветер — для кого-то это был легкий ветерок, кого-то едва не сбивало с ног ураганом.
— Смерч? — спросила я, — Так его зовут?
— Нет. Теперь у него нет имени. А тогда он назывался Смерчем. Халаты его на дух не переносили. Зато дети обожали.
— Грустно.
— И вот, что теперь от него осталось.
— Я тоже такой стану?
— Кто знает? Может, чем-то похуже. Зависит от того, насколько сильно вцепишься зубами в ту часть себя, которая делает тебя человеком.
— Он тоже видел кошмары?
— А ты посмотри сама.
Я склонилась ещё ниже.
Коридор не был прямым., но не был и разветвленным. он извивался, как змея, ломался, изгибался, рисуя причудливые фигуры. Весь в рисунках, и чем дальше в него заходишь, тем более жуткими они становятся. А назад нельзя — раскаленное дыхание опаляет твою шею, и чтобы не быть схваченным в эти зубы, придется бежать изо всех сил. А чтобы оторваться, нужно бежать в два раза быстрее. А силы уже были на пределе.
Мне хватило пяти секунд. Я отпрянула и со злостью посмотрела на Королеву.
— Вот что. Мне осточертели эти сказки.
— Сказки? Думаешь, это сказки?
Глаза Королевы угрожающе сощурились. Две абсолютно черные черточки на фоне ослепительной белизны. Мне следовало остановиться, но я зашла уже слишком далеко, так что мне было уже неважно.
— Да, потому что это правда, вывернутая наизнанку.
— Ты не понимаешь своего счастья. Чтобы научиться видеть, как ты, мне пришлось многое отдать.
— Ну и отдавай сколько влезет, раз для тебя это так важно. А мне надоело! Я не хочу видеть кошмары, я не хочу, чтобы моя кровь почернела, я не хочу зависеть от нелепой шляпы, которая быстро станет бесполезным куском тряпки. Мне надоело!
— Когда-то я тоже так говорила, — сказала Королева, глядя мне прямо в глаза, — Ты станешь такой, как я.
— Нет у нас с тобой ничего общего, — фыркнула я.
Поправила шапку и ушла в утро.
Весна легким прикосновением распускает на кустах нежно-розовые цветы и пахучие почки. Садовая зелень купается в лучах начинающего набирать силу солнца на фоне перистых облаков. Среди ветвей торжественно возвышающихся деревьев птицы поют свою трель. Оставшиеся сосульки и корочки льда на разлившихся лужах блестят на солнце. Зои вырезает фигурки из льда. Говорит, что это Мартовские Зайцы. Больше они напоминают гоблинов. Подтаявшие ещё страшнее.