— Все представления генералов насчет вероломного поступка с вашим отрядом оказались безуспешны, — процедил Клаузевиц, — Бертье сначала отговаривался недоразумениями и приписывал случаю это вопиющее дело, а потом дошел до того, что обвинил в случившемся самого фон Лютцова.
— Бертье, — скрипнул зубами Войцех, — Фурнье, Арриги и Бертье. И Бонапарт.
— Список личных врагов? — поднял бровь Клаузевиц. — Надеюсь, вам повезет, лейтенант. Я бы и сам с удовольствием встретил кого-нибудь из них на поле битвы. Но, к сожалению, мы, вероятно, будем воевать много севернее. Делегируйте свои полномочия Блюхеру, не пожалеете.
— Генерал «Вперед» славится своей свирепостью, — улыбнулся Войцех, — пощады от него не дождешься.
— Старик прав, — кивнул головой Клаузевиц, — Добросердечные люди могут, конечно, полагать, что существует некий оригинальный способ обезоруживать и побеждать противника без пролития большого количества крови, они вольны также думать, что именно в этом и заключаются подлинные достижения искусства воевать. Звучит это привлекательно, но на деле является обманом, который необходимо открыть. Война есть крайне опасное дело, в котором наихудшие ошибки происходят от доброты.
— Я запомню ваши слова, герр подполковник, — ответил Войцех, — более правдивых слов о войне, я, кажется, еще не слышал.
Дом, в котором они квартировали, находился на узкой улочке, в это время дня запруженной возами с сеном, фургонами с амуницией и прочим военным грузом. Войцех пробирался к калитке почти у самой стены, чтобы не попасть под фонтан грязи из-под въехавшего в непересыхающую глубокую лужу колеса. Он уже почти миновал опасное место, когда ему на голову свалился изрядно помятый букет левкоев, очевидно вылетевший из окна. Вслед за букетом до него донесся разгневанный голос Клары, и Войцех остановился, прислушиваясь к разговору.
— Никогда, слышите, никогда не носите мне ваших цветов, — сурово заявила девушка, — это неприлично. Если бы я была дома, вы не посмели бы так откровенно за мной увиваться. То, что вы позволяете себе делать это теперь, это оскорбительно.
— Что дурного в том, чтобы подарить девушке цветы? — Войцех узнал голос Ганса Эрлиха. — Я питаю к вам самые глубокие чувства, Клара, и не хочу их скрывать. Я хочу, чтобы вы знали, как дороги мне, как я восхищаюсь вашей отвагой, умом, красотой.
— Вот и восхищайтесь на здоровье, — отрезала Клерхен, — на расстоянии выстрела, корнет. Не ближе. Я совершенно не желаю, чтобы пошли слухи о том, что я злоупотребляю свободой, которую дает мне положение. Что люди скажут?
— Клара, вы совершенно неправильно меня поняли, — взмолился Ганс, — у меня самые серьезные намерения. Не отказывайте мне хотя бы в надежде. С каким счастьем и гордостью я просил бы вашей руки. И что дурного можно об этом сказать?
— Вот это и скажут, — с сарказмом произнесла Клара, — что я сбежала в армию искать себе жениха. Кто поверит, что любовь к Отечеству — единственное, что мной руководило? Стыд, стыд-то какой. Оставьте меня, слышите?
— Но когда война закончится, — голос у Эрлиха сел от волнения, — я могу надеяться, что мне будет дозволено подарить вам букет цветов? В честь победы.
— Если до тех пор вы не произнесете ни слова о ваших чувствах, — рассмеялась девушка, — я подумаю над этим.
Войцех покачал головой и улыбнулся, входя в дом.
Рацебург
К середине июля фрайкор перебрался в лагерь, расположившийся в живописной рощице на берегу Рацебургского озера. К северу от лагеря через озеро тянулась узкая дамба, ведущая на остров, плотно усеянный краснеющими сквозь зеленую листву черепичными крышами и кирпичной кладкой стен. Рацебург, почти полностью разрушенный датчанами в 1693 году, после Тридцатилетней войны отстроился заново, по образцам барочного Мангейма, и с тех пор процветал под властью князей Саксен-Лауэнбургских.
Кроме охраны дамбы и патрульной службы, гусарам заняться было решительно нечем. Маневры и учения проводились регулярно, но отнимали не так уж много времени. Набеги в город, где местные дамы проявляли свой германский патриотизм, оказывая самый теплый прием молодым воинам и седоусым ветеранам, рыбная ловля, купание в озере составляли обычное времяпровождение лютцовских добровольцев.
К двадцатому июля фрайкор находился в полной боевой готовности, но перемирие продлили до десятого августа, к вящей радости очаровательной фрау Зофьи, оказывавшей Шемету радушное гостеприимство в часы его досуга. В те же дни в корпус из Карлсбада, где он залечивал свою рану, вернулся Теодор Кернер с ворохом свежих новостей, которые доходили в Рацебург с большим запозданием.