— Надеетесь, что отобьют? — холодно поинтересовался Войцех.
Мельчинский равнодушно пожал плечами.
Пустой разговор начал утомлять Войцеха, и он огляделся, ища предлога поскорее удалиться. На соседней койке заворочался и застонал раненый.
— Удивительное терпение, — заметил Мельчинский, — ногу раздробило картечью, тут и мужчина бы в голос кричал, а она молчит и улыбается.
— Кто она?
— Девушка это, — вздохнул Мельчинский, — товарищи к ней приходили, ваши егеря. Я их разговор слышал. Под мужским именем она там служила, до последнего никто не догадывался. Август Ренц. С поля боя раненого товарища пыталась вынести, тут ее картечной пулей и зацепило. Доктор только ее пол и открыл. Элеонора ее настоящее имя. Элеонора Прохазка.
— Я запомню, — кивнул Войцех и, чуть помешкав, добавил, — коня вашего тоже ведь девушка подстрелила, господин генерал. Корнет Клара Лампрехт, командир фланкеров. Но она свой пол не скрывает. Замечательная девушка.
— Ваша невеста, господин лейтенант? — язвительным тоном спросил Мельчинский. — Война, понимаю. Трудно без женской ласки.
— Клара — мой друг, — Войцех поднялся, собираясь уходить, — кабы не ваше ранение…
— Вызвали бы меня на дуэль? — рассмеялся Мельчинский и тут же поморщился, боль в раненом плече дала о себе знать. — Не стоит, господин лейтенант. Я не стану с вами драться. Но прошу простить меня за непочтительные слова о мадмуазель корнет. Почему бы и не друг? А невеста у вас есть, господин лейтенант? Может, дома кто ждет?
— Была, — неожиданно для себя ответил Войцех, снова присаживаясь на край постели. — Я думал, что была. Но ей нужны были только деньги да титул. Все они такие.
— Так уж и все? — в голосе генерала гнев мешался с насмешкой. — Что ж, пану виднее. Пан Войтусь в женщинах разбирается, как никто.
В черных глазах Мельчинского блеснул огонек, лукавый, дерзкий, знакомый.
Войцех вздрогнул.
— Как здоровье пани Жолкевской? — спросил он по-польски. — Все ли благополучно в Жолках?
— Каролина в Париже, с мужем, — тихо ответил генерал, словно и не удивился неожиданному вопросу, — В России им более нет места. Да и в Польше тоже. Как и мне, пан Шемет, как и мне.
— Рад за нее, — холодно ответил Войцех.
— Думаешь, драться с тобой буду? — жесткая усмешка искривила красивые губы генерала. — Не ты у нее первый, не ты последний.
Во рту стало кисло от накатившей злобы. Не той, звериной, а полузабытой, детской, что бывает от горьких и несправедливых обид.
— Пан Жолкевский пусть счетом беспокоится, — с вызовом ответил Войцех, — он товар покупал, ему и стеречь.
— Да что ты понимаешь, мальчишка, сопляк! — генерал дернулся, и свежая кровь окрасила бинты на левом плече. — Думаешь, на деньги Линуся польстилась, на имя славное? Дурак ты, дурак как есть.
Он откинулся к изголовью и тихо заговорил.
— Она в ноги родителям падала, просила дозволения за пана Сигизмунда выйти. За ним тенью ходила, когда в гости приезжал. В рассказы его влюбилась, о Рацлавицах, о Костюшко, о славных битвах и горьких поражениях. Пан Жолкевский долго не решался руки ее просить, стар он, в боях изранен. Да только кто ж устоит, когда такая панна сама на шею вешается? И никто ей не решился сказать, что дальше с ней будет. Что супружество — это не рассказы у очага, не скачка по осеннему лесу, не прогулки в санях. А потом уж поздно было. Таять Линуся стала, глаза потускнели, улыбка пропала. И молчала, молчала. Ни мне, ни матери, ни отцу — ни слова. Мужа ласковыми словами осыпала, глаз не сводила. А только пан Сигизмунд умен оказался, умнее всех нас. Да и не скроешь такого, это при людях любовь можно сыграть, а вот наедине… Вывез он Линусю в Вильно, зажили открытым домом. Молодые офицеры, светские щеголи — всем были рады. А пан Жолкевский все чаще в имения свои отлучался, Линусю одну в Вильно оставлял. И никогда не спрашивал ни о чем.
Войцех слушал молча, только пальцы судорожно вцепились в край одеяла.
— Примчалась она в Варшаву прошлой осенью, еле успела до того, как русские ее взяли. Я как раз дома был, после Березины отходил. Уже в генеральском чине, в России чины росли быстро, да ненадолго. Линуся мужа чуть не силой в Париж увезла, он все драться горел. В Париже сестренка как с цепи сорвалась, никогда такого раньше не было, чтобы слухи в свете о ней пошли. А пан Сигизмунд все молчал, да по голове ее гладил. Пока не слег. Тут она опомнилась, дома заперлась, от постели его не отходила, в кресле ночью спала. Выходила. А что дальше было, не знаю. Я в армию вернулся. Пишет — все хорошо. Только письма эти холодные и пустые.