— А вы примите мои соболезнования, мадам, — упавшим голосом сказал Войцех, — я слышал, вы потеряли мужа?
— Уж две недели как, — кивнула пани Жолкевская, — тяжелая утрата для всех нас.
— Понимаю, — вздохнул Войцех, — и не смею более беспокоить своим присутствием. Прощайте, мадам. Крепитесь, горе не вечно.
Каролина не ответила, словно ожидала от него чего-то еще. И Войцех не выдержал.
— Прежде, чем я уйду, могу ли я задать пани один вопрос? — он перешел на польский, и говорить стало легче.
— Задать вопрос пан может, — тихо ответила Каролина, — получит ли пан ответ, от вопроса зависит.
— Передал ли пан Мельчинский пани мои слова? — Войцех опустил глаза, чтобы не встречаться с этим печальным взглядом. — Те, что я сказал ему при прощании.
— Передал, — спокойным голосом ответила Каролина, — пан Шемет может не сомневаться.
Когда он опоздал? Слишком долго длилась война? Или еще тогда, в Данненберге, когда слова сами вырвались у него? Или, не оглянувшись, уезжая из Жолок? Впрочем, все это уже не имело значения.
— Прощайте, мадам, — Войцех поклонился и повернулся к двери, — и не утруждайте себя, я найду дорогу.
— Сядь, Войтусь, — Линуся указала ему на кресло, и он чуть не рухнул в него, впервые услышав знакомые нотки в ее голосе, — сядь, поговорим.
Она тоже села, и слова понеслись горным потоком, торопливо, неровно, бурно.
— Витольд мне в первый же день все передал, как вернулся. Тобой нахвалиться не мог, словно я тебя и не знала. Я ведь ему все рассказала, Войтусь, как только в Варшаву из Жолок приехала. Думала, вразумит меня братец, да не вышло. А как вернулся он в Париж и о вашей встрече рассказал, я тут же к Зыгмунту кинулась, развод просить. Он ведь тоже все знал, Войтусь. Верности я ему дать не могла, но до лжи ни разу не унизилась. А ты у меня из головы не шел, из сердца не уходил, хоть убей. Попросила я Зыгмунта меня отпустить, а он и спрашивает: «Тебе зачем? Недолго мне осталось, Линуся, подожди, потерпи». Я ему ответила, что хочу, когда его не станет, о потере горевать, а не свободе радоваться. Улыбнулся он, Войтусь, хорошо так, тепло улыбнулся, и говорит: «Как же молодой муж тебе верить будет, девочка моя, если ты старому верность хранить не умела? Ведь лучше всех он знает, что ты ветреница и кокетка. Поначалу не до ревности ему будет, страсть голову кружит. А потом что? В деревне запрет или подозрениями изведет?» Я и не знала, что ему ответить, Войтусь. Вдруг он прав? Стар был пан Зыгмунт, стар да умен. В людских сердцах, как в открытой книге, читал. И взял он с меня слово, Войтусь. Что я траур по нему не только носить буду, но и блюсти, как полагается. Год. Сказал, если уж гробу год верна буду, докажу, что и на целую жизнь с живым мужем меня хватит. Что это не пустой каприз, не мимолетное увлечение. «Сделай это, Линуся. Не для меня, для него». Я обещала. И год две недели назад начался. Год горевать буду, а за радостью потом приходи. Если вернешься.
— Вернусь, — твердо пообещал Войцех, — вернусь, непременно. Я не знаю, прав ли он, Линуся, но…
Он замолчал, вспомнив, как ревность кислым ядом наполнила рот, когда Витольд сказал «не ты последний».
— Я вернусь, — повторил Войцех и поднялся с кресла, — в отставку попрошусь, вернусь в Париж, буду тебя навещать. Не в монастырь же уходишь, хоть поговорить сможем.
— Навещай, — кивнула Линуся, — мне светские сплетни теперь не страшны. Да и у Витольда видеться будем. А теперь иди. Иди, Войтусь, Маришка скоро вернется.
Войцех подошел, поцеловал протянутую, словно на светском приеме, руку. Рука чуть заметно дрогнула, в кончиках узких пальцев забилось сердце.
— Войтусь, — она вдруг заговорила совсем растерянно, как маленькая девочка, заблудившаяся в огромном чужом городе и отчаянно старающаяся казаться взрослой и независимой.
— Да, родная? — ответил он, прижимая ее к груди, закрывая в объятиях от всех ветров огромного мира.
— Год это же совсем немножко больше, чем год без двух недель, правда? — всхлипнула Линуся, поднимая на него блестящие от слез глаза.
— Правда, — чуть заметно улыбнулся Войцех, — совсем-совсем немножко.
— Пусть он начнется завтра, — зардевшись, шепнула Линуся, и Войцех позабыл обо всем, когда горячие руки обвились вокруг его шеи.
Траур не начался ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Линуся носила черное, по утрам ходила к мессе, но статуэтку Пресвятой Девы, в первую ночь завешенную мантильей, из спальни решительно убрала.
Визиты свои Шемет хранил в тайне, и только Маришка, уходившая ночевать к соседке, подслеповатой и глухой мадам Терезе, с чьей горничной крепко сдружилась, знала о них. Через три дня они встретились на квартире у Мельчинского — совсем случайно. Разговор вышел неловким, но Витольд не подал виду, что заметил это, — сестру он любил искренне и преданно.