— Он с паном Жолкевским еще с Рацлавиц дружен был. И меня привечал. Я к нему все ехать не решался, неловко было. Теперь поеду.
— Представь меня пану Тадеушу, — попросил Войцех, — век себе не прощу, если упущу такой случай.
В Бервиль, где Костюшко более десяти лет проживал в добровольном изгнании в доме своего друга, швейцарца Цельтнера, Войцех и Витольд так и не выбрались. От вездесущего Вилли Радзивилла стало известно, что старый бунтовщик, на которого весьма благоприятное впечатление произвела амнистия, объявленная русским царем мятежным полякам, написал Александру письмо, в котором изъявил готовность способствовать урегулированию дел в Польше, если стране будет дарована Конституция, а вернувшимся на родину польским крестьянам — личная свобода. Царь пригласил Костюшко в Париж для личной беседы, и Войцех решился отложить отъезд до прибытия пана Тадеуша.
К середине апреля Париж расцвел каштанами и миндалем, наполнился свежими весенними запахами, теплым ветром, искрящимся весельем. Словно и не было долгой войны, словно не стреляли пушки всего пару недель назад. Ночи Войцех проводил в Пасси, вбирая в себя память о них взглядами, прикосновениями, шепотами и поцелуями, чтобы на целый год хватило вкуса и запаха, нежных слов и горячих объятий. Он рад был поводу задержаться, но твердо намеревался уехать, как только закончит дела.
Дни проводил с друзьями, прогуливаясь по Булонскому лесу, за чашкой кофе или бокалом вина в открытых кафе, вечера — в Опере или Пале-Ройаль. От приглашений на балы и ужины, адресованные графу Шемету, Войцех последовательно отказывался, светская жизнь, хотя и не окончательно утратила для него свою привлекательность, откладывалась на потом.
Изысканно одетая парижская публика у «Прокопа» с некоторым недоумением наблюдала разношерстную компанию. Мельчинский, по недостатку средств облаченный в парадный генеральский мундир, Вилли, сияющий золотыми прусскими эполетами, Клерхен, в светлом летнем пальто и модном капоре, подозрительно напоминающем уланскую шапку, на стриженой головке, Войцех и Дитрих в дурно сидящих сюртуках из магазина готового платья.
— В Альтенбурге не хуже шьют, — патриотически заявил Дитрих, — я лучше в Тюрингии деньги тратить буду.
— Что ты называешь «не хуже»? — возмутился Войцех. — Вот эти смирительные рубашки, в которых ни повернуться, ни чихнуть? Я дома кунтуш носить буду. Красиво и удобно.
— Тулуп, — язвительно заметила Клара, наслышанная о русской зиме двенадцатого года, — в нем не соскучишься.
— Да ладно вам, — примирительно улыбнулся Эрлих, — не мундиром солдат славен, а честью мундира.
Клерхен едва заметно поджала губы. Ганс выхлопотал у начальства поручение в Париж по какому-то пустячному делу и за столом сидел в черном. О невесте он, то ли по недомыслию, то ли, наоборот, по тонкому расчету не позаботился, и девушке пришлось переодеваться в штатское.
— Щербинку на столешнице видите? — Витольд решил перевести тему, во избежание семейной сцены между господами корнетами. — Это Марат рукояткой пистолета отбил. Он тут с Робеспьером и Дантоном любил сиживать, пока они между собой не пересобачились.
— Вольтер и Дидро тоже любили, — кивнул Вилли, — да только Бонапарт их всех переплюнул. Треуголкой за обед расплатился, еще в юности. Теперь вон в витрине лежит, можете полюбоваться.
— Стану я его треуголкой любоваться, — фыркнул Витольд, залпом опрокидывая рюмку коньяку, — Францию опозорил, Польшу предал, свободу растоптал. Тоже мне, пример выискался.
— А кто пример? — заинтересованно спросил Дитрих.
— Есть такой, — Войцех вдруг задумался и резко обернулся к Витольду, — надо бы слова поменять.
— Ты о чем? — недоуменно спросил Витольд.
— Jeszcze Polska nie zgin??a, Kiedy my?yjemy, — напел Войцех тихо, — вот Бонапарте там явно лишний.
— Чудесная мелодия, — заметил Дитрих, — о чем это?
— Еще Польша не погибла, пока мы живем, — перевел на французский Витольд, — все, что взято вражьей силой, саблями вернем.
— Это о нас, — усмехнулся Вилли, — мы и есть вражья сила.
— Не мы! — Клерхен сверкнула глазами. — Не я и не ты. Как можно воевать за свою свободу, попирая чужую? Войцех, Витольд, давайте вместе споем. Давайте выпьем за Польшу, великую, равную, свободную. Назло тиранам!
И юные голоса подхватили «Мазурек», здесь, в самом центре Парижа, в кафе, где в жарких спорах и пламенных речах ковались надежды Европы на свободу, равенство и братство, попранные, но не забытые.
— Вислу перейдем и Варту, чтоб поляками нам быть, дал пример нам… — Витольд споткнулся на слове, поглядел на улыбнувшегося Войцеха.