Дома Войцеха на этот раз ждали. Уже с дороги он слышал радостные возгласы дворовых мальчишек: «Паныч, паныч приехал!» Шемет все еще числился тут в «панычах», в роль полноправного хозяина Мединтильтаса в свой прошлый приезд он войти так и не успел.
Челядь высыпала на крыльцо, окружив сияющую радостью Жюстину, сменившую траур на белую кисею. И это тоже показалось Войцеху добрым знаком. Рядом стояла, довольно позвякивая вернувшимися на пояс ключами, седая сгорбленная старуха с крючковатым носом и пронзительным всевидящим взглядом. Янка получившая повышение из нянек в ключницы, когда старый граф с сыном отбыли в Петербург, пришлой француженке свое место уступила неохотно, но госпожой графиней ее признала безоговорочно, служа новой хозяйке с не меньшей ревностью, чем покойному пану Яношу. По другую руку Жюстины белокурый крепыш рвался с рук краснощекой молодки в белом фартуке, и Войцех, впервые увидевший брата, кинулся к нему, подхватил, подбросил в воздух. В испуге оглянулся на Жюстину, но та только улыбнулась и кивнула.
— Добро пожаловать домой, — сказала она по-польски, старательно выговаривая слова, — мы ждали и верили.
Войцех опустил малыша, немедленно уцепившегося за нянькину юбку, на землю и низко склонился, целуя руку Жюстины.
— Спасибо.
Дни полетели золотой беспечальной чередой. Прогулки до ближайшей почтовой станции, верхом или в возке, куда Войцех брал с собой Жюстину и Тадека, объезд полей и лесных угодий, неспешные и обстоятельные беседы с герром Миллером, управляющим, охота, вечера в библиотеке с книгой. Войцех, к вящей радости поселян, сдержал данное Дитриху слово и облачился в кунтуш и даже начал отпускать усы на польский манер, пока Тадек с радостным визгом не обнаружил, как весело за них дергать. Подумав, что усы все равно придется сбривать, Войцех пока что оставил ставшую уже привычной узкую полоску. Лето пахло медовой травой и покоем. А во сне ему навстречу летели высокие белые облака, и ветер тонко звенел в невидимых глазу струнах.
— И кто здесь непоседа? — строгим голосом спросил Войцех, делая страшные глаза. — Кому не хочется сказку на ночь?
Тадек, ничуть не испугавшись, плюхнул пяткой, и брызги из корыта, где Эгле купала его перед сном, разлетелись во все стороны.
— Вояка, — усмехнулась Янка, — и ты так же бушевал. Оба в деда пошли, непоседы. Кудри золотые, глаза голубые, а в глазах — бесята прыгают. Гляди, и бибис у него морковкой. Тоже, небось, тыкать будет куда придется, как братец старший. Ишь, разошелся.
Войцех залился краской, прикусил губу. Спорить с Янкой он до сих пор опасался.
— Что ж разрумянился-то? — не унималась ключница. — Дело молодое, гуляй, дитятко. Девки-дуры уж все локти искусали, тебя дожидаючись.
На этот раз Войцех не выдержал.
— Я же говорил тебе, Янка, что женюсь, — сдерживая гнев, процедил он, — следующей весной в Париж за невестой поеду.
— Женюсь, — протянула старуха, — женюсь. Знаем, слыхали. На вдове старого пана Жолкевского. Будто девки справной во всей Литве не нашлось. Далеко до весны-то. Поглядим.
— Не твоего ума дело, — отрезал Войцех и вышел, хлопнув дверью.
В спальне он улегся на постель, не раздеваясь, только сапоги скинул, положил руки за голову и задумался, глядя в лепной потолок. Кажется, происходящее начинало обретать смысл. Уже через пару дней его пребывания в Мединтильтасе, после того, как он объявил домашним о своих планах, весьма порадовав Жюстину, горячо расцеловавшую его в обе щеки за такие новости, дом наполнился молоденькими служанками. Вышитые сорочки по причине жаркой летней погоды открывали взгляду пышные формы, из-под подоткнутых юбок сверкали стройные ноги, лукавые взгляды и призывные улыбки сопровождали его на каждом шагу.
Да и в деревне Войцех не раз замечал, как молодые женщины с заговорщическим видом кивали на «паныча» своим младшим сестрам, видать, вспоминая проведенные с юным графом в стогу или на сеновале ночи. Сельскими радостями в прошлые приезды домой Войцех не пренебрегал, и слава о нем, похоже, шла немалая.