Якоб Гримм, тоже соблазнившийся пирожными, словно в опровержение своих предыдущих жалоб на невыносимую скуку, с увлечением рассказывал собравшимся о недавно законченном им переводе скандинавских саг. Войцех, читавший Эдды еще в Варшаве у Лелевеля, с интересом присоединился к кружку, в котором приметил и Уве Глатца, внимательно прислушивавшегося к разговору.
— Вот он, яркий пример единения поэзии, философии и религии! — воскликнул Шлегель. Его скошенный подбородок упирался в жесткие концы воротничка совершенно неромантическим образом, несколько портя впечатление от восторженности тона. — Простые сердцем язычники предчувствовали истину, и только в простоте нравов — истинная свобода духа.
— Мне кажется, — с улыбкой заметил Гримм, — что это умозаключения, основанные на рассуждениях, а не на фактах. Наши предки даже более нас придавали значение условностям. Традиция заменяла им закон.
— Но человеческие чувства проявлялись свободно! — сердито возразил Шлегель. — А героизм не подчинялся политической необходимости.
— Вот граф вам может рассказать про героизм, — Глатц кивнул в сторону Шемета, — получите сведения из первых рук. Чем пахнет героизм, герр Шемет?
— Грязью и кровью, — сквозь зубы процедил Войцех, — гнилыми сухарями и нестиранным бельем. Совершеннейшая простота нравов.
Шлегель демонстративно поморщился.
— Простите, господа, — он слегка поклонился, — но мы говорим о поэзии, а не о приземленных реалиях. Единственное предназначение человечества — запечатлеть божественную мысль на скрижалях природы. И поэтическое переосмысление грубой прозы жизни — вот его истинная цель.
— И вы считаете, что мы с ней хуже справляемся, чем наши предки? — иронически выгнув бровь, осведомился Гримм.
— Покажите мне хоть одно современное произведение искусства, которое достигло бы величия и пафоса древних! — отпарировал Шлегель. — Прогресс, о котором твердили французские просветители, завел нас в тупик. Только возвращение к истокам может спасти человечество от гибели.
— Непременно подам совет госпоже фон Арнштейн в следующий раз угостить гостей ячменными лепешками и пивом, а не пирожными и шампанским, — тряхнул золотой гривой Уве, — надеюсь, это приблизит нас к идеалу. Впрочем, мне это не грозит, я не ем пирожных. И пью только кьянти. Не хотите ли присоединиться, герр Шемет?
Войцех хотел. От возмущения высокопарными тирадами «толстого борова», как он мысленно окрестил про себя Шлегеля, пересохло в горле. Ироничный Уве, без сомнения, был значительно ближе к искомой поэтом простоте нравов, хотя и предпочитал кружевные жабо крахмальным воротничкам.
Калангу
Начало февраля согрело Вену почти весенним солнцем. Променады и сады наполнились гуляющей публикой, сбросившей надоевшие шубы и длинные пальто, кафе спешно выставляли столики на открытые веранды, на крышах чирикали разухабистые воробьи и ворковали влюбленные голуби.
Изображать из себя голубя Шемет решительно не желал. Раутов и балов, продолжавшихся с заката до утра, несмотря на начавшийся Великий пост, он старательно избегал, дома появлялся набегами, на прогулках держался подальше от темных аллей и укромных гротов. Но Доротее удавалось застать его врасплох в самых неожиданных местах, и приезда Жюстины Войцех ожидал, как правоверный иудей пришествия Машиаха.
Сравнение это пришло ему на ум после того как он вместе с Исааком осмотрел предложенный на съем особняк. Хозяева уже уехали, дом им показывал привратник — старый еврей в поношенном лапсердаке с сальными пейсами, свисающими из-под потертой ермолки и насмешливо-грустным блеском в миндалевидных черных глазах. Еще в прихожей Шемет догадался, почему в трещащей по швам Вене этот дом уже неделю, как пустовал. Владельцев тревожила отнюдь не сохранность саксонского фарфора и богемского хрусталя в буфетной. На дверных косяках изысканными узорами поблескивали серебряные мезузы, в обширной библиотеке старинный шкаф был забит пыльными свитками Торы. В спальне над синим бархатным балдахином, укрывающим огромную резную кровать, золотом сияла Звезда Давида.
— Можешь не тревожиться, Исаак, — Войцех похлопал спутника по плечу, — по возвращении твои друзья найдут на месте все свои реликвии. Но ермолку за обедом носить не обещаю. Впрочем, креста на мне тоже нет, если это важно.
— Господь не требует веры, господин граф, — лукаво усмехнулся Шпигель, — вера или есть, или ее нет. Ни увещевания, ни пытки, ни посулы не помогут обрести веру. Но могут вынудить солгать. Честность и уважение к иному взгляду на вещи — кто мог бы требовать большего?