Но при взгляде на афишу все разъяснилось. В Бургтеатре давали «Негра» Антонио Сальери, и Уве Глатц исполнял в зингшпиле партию лорда Фолькленда. Простодушный сюжет оперы вполне искупали экзотические костюмы артистов, а Уве в роли переодетого негром британского лорда весьма потешно смотрелся в черном парике и ваксе. Но пел он превыше всяких похвал, да и актерская игра не вызывала нареканий. Так что его интерес к африканской музыке показался Войцеху вполне уместным, и он выбросил из головы дурные мысли.
Наслаждаться музыкой Войцеху довелось ровно до первого антракта. Радзивиллы отправились наносить визиты в ложи сановным друзьям, а Шемет совершил роковую ошибку, замешкавшись с походом в буфет. Графиня Перигор впорхнула в приоткрытую дверь, и он едва успел задернуть занавески, когда ее обнаженные руки обвились вокруг его шеи.
Все это походило на сон. Сладкое наваждение, ночной кошмар. И, самое ужасное было в том, что ему это нравилось. Ни цветущая красота Доротеи, ни ее умелая страсть не трогали его глубоко. Но риск, сопровождающий свидания, холодок опасности, пробегающий по спине, привкус веселого страха на вмиг пересыхающих от волнения губах заставляли кровь бежать быстрее и пьянили почти как зов боевой трубы. Шемет, провожая гостью из ложи, вынужден был с горечью признать, что задержался он вовсе не по ошибке. Он ждал эту женщину, и опасность, которую она приносила с собой, влекла его в темную бездну вины.
Совет
Гримерная Глатца напоминала одновременно Сан-Суси и Версаль. Строгие линии ампира тенор явно презирал, предпочитая фривольную изысканность и витиеватую резьбу рококо. Подсвечники обнимали игривые наяды и тритоны, сплетающиеся в самозабвенной страсти, рама большого зеркала сверкала позолотой, обитые узорчатым шелком стены и замысловатая лепнина потолка бросали вызов помпезной и горделивой наполеоновской моде.
Сам Уве, уже смывший с лица остатки ваксы, вполне соответствовал интерьеру. Кружевные манжеты, выглядывающие из рукавов широкого бархатного халата, почти до кончиков ногтей укрывали узкие ладони с длинными пальцами, золотистые волосы стягивала синяя лента, на лукаво изогнутых губах блуждала загадочная улыбка. Певец, без сомнения, наслаждался впечатлением, производимым на пришедших поздравить его с удачной премьерой гостей, в числе которых Войцех обнаружил и нескольких весьма титулованных особ.
Заметив появившегося в дверях Шемета, Глатц картинно закатил глаза, провел рукой по лбу, что, по-видимому, должно было означать крайнюю степень усталости, капризным тоном пожаловался на сложность партитуры и, не преминув сделать дамам подобающие комплименты, выпроводил гостей.
Войцех уже почти собрался присоединиться к уходящим, когда Уве взглядом указал ему в угол комнаты. Там, прикрытый небрежно наброшенной индийской шалью, стоял барабан. Глатц сдержал обещание, и Шемет, наскоро пробормотавший слова благодарности, устремился к вожделенному инструменту.
Пока Войцех знакомился с барабаном, Уве молча наблюдал за ним полуприкрытым длинными ресницами отрешенным взглядом. Но, когда калангу запел и заговорил в ласковых руках Шемета, одобрительно кивнул головой.
— У вас настоящий талант, граф, — заметил он, поднимаясь из обитого голубым бархатом кресла, — жаль, что мы живем в такие времена, когда мало кто способен его оценить.
— Или в таком месте, — согласился Войцех, не прекращая выстукивать подслушанный в Мёдлинге ритм, — впрочем, не нам выбирать, где и когда жить.
— Спорное утверждение, — заметил Уве, доставая из резного шкафчика обитый тисненой кожей футляр, — но я не философ, а музыкант. И, признаюсь честно, пригласил вас сюда не без причины. У меня возникла парочка идей, но один я не справлюсь.
Спросить, с чем не справится в одиночку Уве, Войцех не успел. Глатц вынул из футляра простенькую поперечную флейту. Словно северный ветер над пенными бурунами льдистого моря, словно океанская буря в жарких южных волнах запела она, и Войцех подхватил мелодию грозным рокотом, яростной дробью, нарастающей тревогой ритма. Калангу то говорил, то шептал, и Уве, отложив флейту, присоединил свой голос к призыву барабана.