Хрипло и гневно звучали слова на незнакомом Войцеху языке, и кружева манжет казались брызгами морской пены, и в бирюзовых глазах засиял нездешний огонь, и в душной комнатушке пахнуло свежим соленым ветром.
— О чем эта песня? — переводя дыхание спросил Войцех, когда голос Уве умолк.
— О любви, — рассмеялся Глатц, — о герое, вырвавшем свою возлюбленную из лап тролля.
Он убрал флейту в футляр и тихо добавил:
— И о разбитой навек золотой арфе.
Героем Вены в эти февральские дни был, без сомнения Веллингтон. На званый ужин, устроенный в честь прибытия герцога Талейраном, Войцех не попал, во дворец Кауница, где расположилась французская делегация, были приглашены лишь самые заметные на Конгрессе лица. Но уже на следующий день, на балу у князя Меттерниха, Шемет впервые воочию увидел британского полководца, выдворившего французов из Испании. Офицеры прозвали своего главнокомандующего «Красавчиком», и герцог вполне оправдывал это прозвище, в особенности хорош был шитый золотом красный мундир с сияющим бриллиантами орденом Подвязки. Солдаты портновское искусство оценить не могли и называли фельдмаршала «Носатым», и с этим тоже сложно было не согласиться.
Более пяти лет британская армия, при поддержке герильяс, сковывала в Испании превосходящие отборные силы французов под командованием Никола Сульта — лучшего из лучших наполеоновских маршалов, одного из немногих, кто чего-то стоил на поле брани без личного надзора Бонапарта. Веллингтон, не проигравший в своей жизни ни одной битвы, образец стойкости, радетель воинской чести, без сожаления вешающий как чужих, так и своих мародеров, стал кумиром молодых офицеров не только в своей стране, и Войцех, впервые со дня взятия Парижа, пожалел о том, что война закончена, и ему не доведется сразиться под командованием прославленного полководца.
С прибытием замены лорд Каслри удесятерил свои усилия в борьбе с работорговлей. Благородное начинание диктовала ему не только гражданская совесть, но и вполне прагматичное желание по возвращении на родину предстать перед Парламентом с неоспоримыми успехами на дипломатическом поприще. То, чего не сумели достичь пламенные речи и живые примеры, было, как обычно, куплено на британское золото. Португалия удовлетворилась скромной суммой в триста тысяч фунтов стерлингов. Испания, требовавшая возвращения Луизианы, по мнению мадридского правительства проданной Францией незаконно, сторговалась на четырехсот. Талейран проявил удивительное бескорыстие, отказавшись и от денег, и от острова Тринидад, предложенного ему в качестве компенсации за потери от «торговли». Но, заручившись обещанием восстановить в Неаполе династию Бурбонов, изгнав оттуда Мюрата, согласился поставить свою подпись под декларацией.
Сделано, по сути, было не так уж много. Страны-участницы осудили рабство и работорговлю, британскому правительству было дано разрешение на досмотр подозрительных судов, но всем было ясно, что на воплощение этих мер в жизнь потребуется не одно десятилетие. Предложение лорда Каслри о наложении эмбарго на колониальные товары стран, упрямствующих в «безнравственной, сатанинской деятельности», не поддержал никто. Но начало было положено, и Шемет по праву мог гордиться вкладом, внесенным в работу комиссии.
У Войцеха теперь не стало веских причин сбегать из дому по утрам, а до приезда Жюстины, по его подсчетам оставалось не меньше недели. Сославшись на необходимость лично проследить за обустройством своего нового жилья (и беззастенчиво при этом соврав, менять в особняке он ничего не собирался), Шемет спешно перебрался под синий балдахин с золотой Звездой Давида. Уже на следующий день графиня Перигор навестила его за завтраком, приехав в сопровождении старой княгини Сечени и соблюдя таким образом светские приличия. Выждав, пока старуха удалится в уборную, они воспользовались моментом прямо на низком буфете, не закрывая дверь, настороженно прислушиваясь к мягким шагам прислуги и неумолимому тиканью часов. Панталоны Войцех завязывал уже под столом, но Доротея, так и не снявшая шляпки, выглядела безукоризненно.
После ухода гостей Войцех вытащил из шкатулки рисунки — их набралось уже с полсотни, и велел Йенсу развесить их во всех комнатах. Вздохнул, подумав, что в кладовой или людской им не место, отменил приказание. Начал было письмо Жюстине, сообразил, что в дороге оно, наверняка, разминется с почтовой каретой, скомкал листок и отшвырнул перо. Писать Линусе так и не решился, правда была бы унизительна, ложь — оскорбительна, а умолчание только оттягивало неизбежную расплату.