Войцех покорно отвернулся к стене, за спиной зашуршали юбки.
— Готово, — объявила Жюстина, — можешь повернуться.
В руках у нее была знакомая Войцеху с детства шкатулка, которая обычно стояла на отцовском столе. Слугам в доме доверяли, и драгоценности покойной жены граф держал при себе, как воспоминание об ушедшей юности.
— Я подумала, — Жюстина легонько сжала руку Войцеха, передавая ему шкатулку, — что ты можешь домой до лета и не попасть. Пани Каролине отдашь.
— Не возьмет она, — вздохнул Войцех, — но за заботу спасибо.
— Как это «не возьмет»? — рассмеялась Жюстина. — После свадьбы возьмет, эти драгоценности графиня Шемет носить должна, ее они по праву.
— Будет ли свадьба? — прошептал Войцех, опустив голову. — Я теперь ничего не знаю, Жюстина.
— Ты это что? — Жюстина гневно уперла руки в бока. — Снова передумал? Мальчишка, ветреник! Жаль, Янку я с собой не привезла, стара она для такой дороги. Она бы тебе ума добавила.
— Да не передумал я! — в сердцах воскликнул Войцех. — Я ничего в жизни так не хотел, как этой свадьбы. А теперь… Не простит меня Линуся, знаю, не простит!
— Вот оно что… — понимающе протянула Жюстина, — есть, значит, за что прощать-то…
Она опустилась в кресло, и Войцех рухнул у ее ног, уткнувшись лицом в колени. Ласковая рука опустилась на склоненную голову, растрепала волосы.
— Рассказывай, мой мальчик, что тебя гнетет, — тихо сказала Жюстина, — облегчи душу, не мучь себя. Поможем твоему горю.
Когда Войцех замолчал, на юбке Жюстины темнело мокрое пятно, и рука ее, поглаживающая золотые завитки его волос, дрожала. Но в голосе звучала непреклонная твердость.
— Прощения хочешь? — строго спросила она. — Вину с себя снять, совесть успокоить? А о ней ты подумал? Ей-то за что такая боль? В чем она провинилась? Молчишь? То-то же. «Прости, пожалуйста, больше не буду». Так, что ли? Не вазу разбил. Сам дел натворил, сам перед совестью своей отвечай. А ее побереги. Писал-то давно? Или страх руки сковал?
— Дней десять назад, — Войцех поднялся с ковра и сел в кресло напротив, утирая глаза, — лгать не хотел, обидеть боялся. Не знаю я, Жюстина, не знаю. И правоту твою признаю, и во лжи жить не хочу. Линуся мне верит, а я… Не стою я ее любви. Право, не стою.
— Не тебе решать, — возразила Жюстина, — что ж теперь? Сбежишь, спрячешься? От себя не уйдешь, Войцех. Да и виноват ты не перед ней, перед собой. Свои же правила нарушил. Живи честно, люби верно. Простишь себя со временем. Пойди сейчас, напиши ей. Она ведь ждет. Глаза, небось, выплакала.
— Линуся плакать не станет, — покачал головой Войцех, — гордая она. В сердце боль, на устах улыбка. Она… Она как Литва, Жюстина. Куда бы ни пошел, всегда с тобой.
— Вот и славно.
Жюстина поднялась и подошла к Войцеху, поцеловала его в лоб.
— Иди, иди, Войтусь, напиши. Не тяни. Недолго осталось ждать, да последние дни — самые трудные. Все будет хорошо, вот увидишь.
С приездом Жюстины жизнь Войцеха совершенно изменилась. В особняке появилась хозяйка, холостяцкая независимость сменилась семейной респектабельностью, и званые вечера у графини Шемет привлекали самую изысканную публику сочетанием простоты обхождения и изысканности обстановки. Вильгельм фон Гумбольдт, наслышанный о Жюстине от старого приятеля Фрёбеля, ввел в ее дом писателей и поэтов, княгиня Луиза Радзивилл, очарованная Тадеушем Жильбером, выезжала с ней на утренние прогулки, прихватив с собой малышку Августу, Уве Глатц, плененный ее искренностью и тактом, помог устроить музыкальный вечер. Войцех усмехался в усы, глядя на то, как высший свет всей Европы приветствует бывшую горничную. Впрочем, по его мнению, Жюстина заслуживала уважения гораздо больше, чем многие дамы, чья родословная терялась в глубине веков.
Конгресс тем временем торопился к своему завершению. Монархи, уже не стесняясь, перекраивали карту Европы, не переставая при этом произносить высокопарные речи о легитимизме и международном праве. Пруссия получила часть саксонских земель, но канцлер Гарденберг, надеявшийся проглотить все соседнее королевство, не переставал ворчать, что ее безбожно обманули и обокрали. О богатых землях оставшихся без законных монархов княжеств Рейнского союза, присоединенных к Пруссии взамен обещанных саксонских, он предпочитал помалкивать.
После несомненного успеха своих усилий по сохранению Саксонии, Талейран обратился к русскому царю за содействием в восстановлении законной династии Бурбонов в Неаполе. Там по-прежнему правил Иоахим Мюрат, посаженный на престол Бонапартом, и Талейран настаивал, что мира в Европе не будет, пока хоть один узурпатор занимает трон. Войцех, узнавший эти новости в салоне Фанни фон Арнштейн, во всеуслышание заявил, что, если Талейран прав, то первым делом Европа должна отказать Александру в польской короне. Недипломатичный выпад графа Шемета стал известен далеко за пределами тесного кружка Фанни, и дорога в Петербург, судя по холодным поклонам старых знакомцев, закрылась для него навсегда.