— Ну, дети мои, с Богом! — скомандовал Шевич, и Лейб-гусары выступили на марш. Эскадроны шли повзводно, в две шеренги по двенадцать человек, тесно, колено к колену, впереди — штаб-офицеры, за ними, перед строем, поручики, и корнеты на флангах. Алые доломаны и синие чакчиры, шитые золотом, сияющие на солнце кивера с орлами, пятнистые шкуры барсов, уложивших грозные морды на левое плечо офицеров — Лейб-гвардии гусарский полк в полном блеске вступил на площадь под медные голоса боевых труб.
Государь с почетными гостями принимал парад с крытой деревянной галереи, пристроенной к фасаду Зимнего Дворца по такому случаю. Полк лихо развернулся по широкой дуге, звонко прошел перед Императором, держа строй. Войцех, ехавший с внешнего фланга, заезжал плавной рысью, одними коленями понукая Йорика бежать шибче. Сабля, стиснутая в затянутой в перчатку руке, сверкнула на солнце горячим сполохом.
Онищенко на повороте покачнулся в седле, и сердце у корнета забилось в самом горле. Но гусар подобрал чуть было не выскользнувшие поводья, выпрямился, и у Войцеха вырвался вздох облегчения.
Полк занял свое место, выстроившись ровным квадратом. Кони замерли как статуи, всадники вложили сабли в ножны. Знамя тяжело колыхнулось под одиноким порывом ветра. Государь, сошедший с галереи, легко поднялся в седло и, приняв доклад от командовавшего парадом Цесаревича, объехал строй.
По возвращении в казармы гусар снова выстроили на плацу и полковник Лейвенгауз, командир эскадрона, зачитал перед строем споро выпущенный приказ Шевича. «Шеф благодарит господ эскадронных командиров за заезды равные как в карьер, так и шагом, а равномерно за посадку людей и за весьма равную езду фронтом на обе шеренги, при чем и господа офицеры между собою равнялись…»
День клонился к закату, гусары, воодушевленные обещанной за удачно проведенный парад чаркой водки на брата, торопливо расседлывали коней, обтирали их соломой и ветошкой, нестроевые таскали из колодца воду, несли мешки с овсом. Дежурными по эскадрону оставались прапорщик Абамелек и корнет Лазарев, и Войцех с товарищами засобирались домой, где, по данному загодя распоряжению графа, уже топилась банька. Шемет, жестом попросив друзей подождать, подошел к Онищенке, против обычного завозившемуся с седлом.
— Что ж это ты, гусар, перед Государем нас чуть не осрамил? — строго спросил он. — Не пил, говоришь?
— Виноват, ваше благородие, — прохрипел Онищенко, — а только, ей-богу, не пил я.
Из-под кивера у гусара, несмотря на мороз, стекала тонкая струйка пота, нафабренные усы ярко чернели на раскрасневшемся лице с лихорадочно блестящими глазами.
— Да ты болен, братец, — заметил Войцех, — жар у тебя. Что ж с утра не сказал-то?
— Да с утра, вроде, и не было, — почесал в затылке Онищенко, — что ж утруждать вас, Ваше благородие?
— С коня же свалиться мог, дурень, — Шемет отечески потрепал гусара по плечу, — в конюшню поставишь и к лекарю, бегом.
— Слушаюсь, ваше благородие.
Войцех повернулся, направляясь к Йорику, но в этот момент к ним подошел ротмистр Зубов, недавно переведенный в Лейб-гвардию из Сумского полка за беспримерное служебное рвение.
— Вы уже определили наказание, господин корнет? — поинтересовался он, останавливая Войцеха.
— Нет, господин ротмистр, — покачал головой Шемет, — и не буду. Оплошность мелкая, от командира замечаний не было, так что…
— Я вас понял, господин корнет, — холодно ответил Зубов и, обернувшись к дежурному Лазареву, бросил небрежно, — пятьдесят розог. Немедля, пока эскадрон не разошелся.
— Господин ротмистр, — тихо, чтобы не привлекать внимания нижних чинов к разногласиям офицеров, начал Войцех, — Онищенко болен, у него жар. Я велел ему…
— После того, как его выпорют, господин корнет, он волен идти, куда вздумается. Или выполнять ваш приказ.
— Но, господин ротмистр, — Войцех чуть повысил голос, — он болен. Его вины в случившемся нет, со всяким может приключиться подобная оказия.