— Прошу прощения за то, что разбудила пана, — тихо прошептал нежный голос, — но мне так страшно…
— Чего же пани опасается? — улыбнулся Войцех.
— Ах, в доме так много незнакомых мужчин, — черные глаза лукаво блеснули, отразив огонек свечи, — мало ли, что им взбредет в голову. Пан Войцех же не откажет даме в защите?
— И как я могу защитить даму от неведомой опасности? — осведомился Войцех, уже совсем проснувшийся.
— Я, конечно, не слишком хорошо разбираюсь в военных делах, — зарделась пани Каролина, — но мне кажется, если мужественный воин займет позицию прежде других, никто более не осмелится на нее покуситься.
Истосковавшийся по ратному делу Войцех рвался в бой со всею горячностью юности. Но опыт и выучка брали свое: смирив первоначальное нетерпение, поручик повел осаду по всем правилам воинского искусства. Он умело атаковал плавные изгибы контрфорсов, округлые парные башни, эскарпы и куртины, не оставив без внимания ни одного укрепления, пока крепость не взмолилась о решительном штурме, каковой он и осуществил, неспешно вступив в главные ворота уверенным натиском.
Трижды он шел на приступ, всякий раз перед решительным триумфом покидая захваченные позиции с благородной поспешностью, дабы не оставить неизгладимых последствий вторжения. И тогда восхищенная его великодушием крепость открыла перед ним потаенные входы, со сладким стоном сдаваясь на милость победителя.
Наутро маленький отряд покинул Жолки, и Войцех не раз оглянулся, пока тоненькая фигурка в светлом платье не скрылась за поворотом лесной дороги. Война снова вступила в свои права.
Огонь
Затишье в боях продолжалось весь сентябрь. Полковник Ридигер рассылал гусар малыми партиями, пикеты и разъезды наблюдали за неприятелем, тревожа передовые отряды, а то и проникали в глубокий тыл противника, устраивая там самую настоящую партизанскую войну.
Войцех особенно любил эти рейды по тылам, лихие набеги, жаркие стычки, ночные переходы. Молодая кровь кипела даже под проливным дождем, ночевать приходилось в лесу, вполглаза задремав стоя, преклонив голову к седлу. Тихая поступь коней по заваленной осенней листвой мягкой земле, глушащей стук подков, удалой бросок в галоп на ничего не подозревающего неприятеля, зачастую в испуге бросающего оружие, даже не думая о сопротивлении. Риск, заставляющий сердце биться быстрее, но не такая уж великая опасность, скорее игра, чем война. Игра, которая ему, определенно, нравилась.
Об истории со спасением дамы он предпочел помалкивать, да и бывшие с ним гусары, не говоря уж об испанцах, встреченных в лагере почти как союзники, а не как пленные, держали рот на замке. Подтвердить, что мародеров застали на месте преступления, ему было нечем, к какому полку они принадлежали, он не знал. Так что расследование, если таковое вообще могло иметь место, решил отложить до лучших времен.
После очередного похода, в котором его маленький отряд в два десятка гусар захватил не меньше сорока пленных и обоз с хлебом, Войцех решился просить начальство о коротком отпуске. Причиной назвал желание проведать неожиданно обнаружившуюся в Гамзелеве тетку. Ротмистр Кемпферт, недоверчиво хмыкнув в подкрученные усы, увольнительную подписал, велев возвратиться не позже полудня следующего дня. Обрадованный Войцех бросился к палатке, которую делил с Сениным, по пути кликнув Онищенку, приводившего в порядок офицерские седла.
Вернувшийся из «офицерского клуба», разместившегося в одном из больших сараев мызы Белой, Сенин, застал Онищенку за наведением глянца на новенькую пару ботиков, извлеченную из походного баула. Парадный мундир, из которого денщик уже выколотил пыль, висел рядом, избавляясь от запаха сырости. Войцех, в одном исподнем и босиком, мужественно отмывался в ледяной воде из стоявшего рядом с палаткой бочонка.
— К тетке, говоришь? — усмехнулся Сенин, глядя на эти приготовления.
— К тетке, — подтвердил Шемет, вытаскивая голову из бочонка и тряхнув волосами так, что холодные брызги полетели во все стороны, — к двоюродной.
— Хороша ли тетка? — не унимался Сенин.
— Стара и дурна, — усмехнулся Войцех, — но родство, все-таки, обязывает.
Он вытер волосы вышитым рушником, доставшемся Онищенке от прекрасной старостихи, надел рубаху, поставил на ветку ближайшего дерева небольшое зеркало и взялся за бритву.
— Это батист, — констатировал Сенин, иронически выгнув бровь.