— Чего?
— Он же в мундире был, Мишка. А я… Почти пополам. Так и вижу, как голова на бок клонится… Неужто померещилось?
— Вот я и говорю, Шемет, что животинка тебе ничего дурного не сделала. Потому и не можешь. И в бою не сможешь. Моли господа, чтобы больше никогда не пришлось такого увидеть, чтобы сила нечеловеческая появилась.
— Некого молить, Миша, — вздохнул Войцех, отирая клинок. — Но ты прав, пора заканчивать эту ерунду. Не то всю тушу в фарш изрублю, кашевары не простят.
Их разговор прервал неожиданно подошедший поручик Глебов, адъютант Шефа. Молодой офицер, не раз отличившийся в боях, сейчас был мрачнее тучи.
— Что случилось? — тревожно спросил Сенин.
— Светлейший, мать его, князь, Москву без боя сдал, вот что случилось, — сплюнул Глебов, — уже десять дней как. Курьер к Витгенштейну так и не доехал, должно в дороге перехватили. У французишки твоего, Шемет, в бумагах обнаружилось.
— Kurwa ma?! — клинок взметнулся почти невидимым глазу движением, и нижняя половина коровьей туши глухо шмякнулась о землю.
— Беда, господа, беда, — Сенин опустил плечи, даже как-то ссутулился. Вся его поза говорила о совершеннейшем отчаянии и упадке духа. — Что делать будем?
— Мундир носить стыдно, господа, — вздохнул Глебов, — хорошо твоим испанцам, Шемет, их в Петербург отсылают. Государь велел испанский корпус сформировать и отправить на родину. Там Веллингтон французишек в хвост и в гриву чешет.
— Эх! — в сердцах воскликнул Сенин. — Нам бы тоже в Испанию, к Веллингтону. Честь от грязи отмывать.
— Здесь отмоем, — мрачно заключил Войцех, — в крови. В своей и в неприятельской. Чует мое сердце, недолго осталось.
Шемет как в воду глядел. Третьего октября малая война прекратилась. Гродненский полк, в преддверии планируемого Витгенштейном решительного наступления на Полоцк, был разделен. Эскадрон Шемета, поступивший в авангард генерал-майора Балка, должен был идти к Полоцку через Юрьевичи. Спешные сборы в поход требовали неустанного внимания Войцеха, и только в ночь на пятое, накануне выступления, он сумел выкроить несколько часов для поездки в Жолки. Увольнительную у командира эскадрона даже просить не стал, в полной уверенности, что получит отказ.
— Под суд попадешь, ежели обнаружат, — вздохнул Сенин, — не рисковал бы ты, Войцех. Не время на свидания ездить.
— Если не поеду, — мрачно ответил Шемет, — буду последний подлец. Я должен, Миша.
— Вот как… — протянул Сенин, — вот как… Ну, тогда держись, брат. Будет больно.
— Знаю, — кивнул Войцех, — уже больно. Но ехать надо.
Линуся встретила его в прелестном кружевном неглиже, с волосами, небрежно стянутыми на затылке шелковой лентой — только потяни, и поток смоляных кудрей рассыплется по белоснежным плечам. Из кухни доносился восхитительный запах бигуса, уже третий день кочевавшего из погреба в печь. На Войцеха повеяло домашним теплом, уютом и лаской.
— Спасибо, Линуся, — Войцех сдернул ленту с волос, запуская в них пальцы, перебирая шелковистые завитки, — ты…
Голос подвел его, сорвался. Слова встали в горле комом.
— Ты не вернешься, — тихо сказала Каролина, — ты не вернешься…
В груди стало пусто и холодно, и в эту сосущую пустоту тонким ручейком потекла щемящая боль, заполняя ее до краев.
— Нет, — ответил Войцех, — не вернусь. Завтра в поход.
Она еле слышно всхлипнула, но сдержала слезы, прижимаясь к его груди.
— Говори, — горячо прошептал Войцех, — говори, Линуся, не молчи. Говори, пока еще можно, пока еще время есть.
Слова, горячие и жаркие, словно прорвали плотину, шепотом, слезами, поцелуями.
— Ангел мой, свет души моей, любимый, желанный, единственный…
— Линуся, моя Линуся. Красавица ненаглядная, сердечко мое, любовь моя горькая.
До утра он шептал ей слова, в которые пылкая юность облекает свою страсть и желание, и ласкал, заставляя забыть о грядущей разлуке, и баюкал в объятиях, и снова говорил, говорил, говорил.
Уехал он еще до рассвета. В маленьком оконце спальни трепетал огонек свечи, провожая его. Но на этот раз он не обернулся.
Жребий
Пятого октября вечером, потеснив неприятельские войска, прикрывавшие приступы к городу, Первый корпус подошел к Полоцку. Город, окруженный двойным палисадом и глубоким рвом, возвышался на берегу Полоты, через которую к западному въезду, проходящему через древний вал, вел только один мост. Вал, совершенно окружавший город, был защищен двухъярусным огнем батарей и стрелков. Войска расположились на ночь на расстоянии пушечного выстрела от Полоцка. Запылали костры, утомленные долгим переходом и дневными стычками русские воины отдыхали перед решающим сражением.