— Генералы грызутся, как крысы в бочке, — с отвращением рассказывал Овечкин, — партия Ермолова, партия Беннингсена. Светлейший против всех и Барклай в стороне. Вовремя Государь Барклая убрал, подальше от греха.
— Теперь вся слава Светлейшему князю Кутузову достанется, — заметил Глебов, — а на Барклая и задним числом все промахи свалят.
— Ну, промахи есть, на кого валить, — возразил Овечкин, — того же Беннингсена Главнокомандующий на дух не переносит. Да и Чичагова тоже. Брат пишет, что в штабе творится — уму непостижимо. Интриги, доносы. Все Государю жалуются, письма перехватывают, курьеров заворачивают. Только на жидов и надежда, с их почтой. Верные люди, не подведут.
— Говорят, под Тарутино Беннингсен чуть не молил Светлейшего подкрепление выслать, — вступил в разговор Красовский, — Милорадович на подмогу рвался. Если бы Кутузов его отпустил — Мюрата бы наголову разбили.
— И под Малоярославцем то же было, — кивнул Овечкин, — на Медынской дороге три дня топтались. А неприятель в боевом порядке отступил.
— Мне Вася Давыдов писал, — добавил Шемет, — он говорит, что Кутузов на мужицкие косы, мороз и бескормицу надеется больше, чем на свои силы. Армию бережет.
— А русской армии, значит, мороз и бескормица нипочем? — едко осведомился Мезенкамф. — Как мухи мрут. У нас еще ничего — обозы от Петербурга доходят, а там офицеры конину мерзлую едят. А о нижних чинах вообще молчу.
— Лучше бы в боях армию положил, — в сердцах заметил Глебов, — хоть с честью бы погибли. А от брюха больного да от холода помереть… Тьфу.
— А ведь лет эдак через пятьдесят напишут, что Кутузов — Светлейший и Мудрейший, Барклай и Витгенштейн — инородцы, не понимающие русской души, а народ встал на защиту Отечества до последнего мужика, — заключил Войцех, — действительно — «тьфу»!
— Жженка, готова, господа! — прервал их штабс-ротмистр Якимов, священнодействовавший у котла. — Прошу!
Разошлись уже под утро, но Войцех, хоть и выпил изрядно, все никак не мог уснуть. На пирушке ему удалось выкинуть из головы происшествие на казачьем биваке, но теперь лицо предателя явственно стояло перед его внутренним взором. Прежде ему доводилось в горячке боя или под воздействием обстоятельств терять голову, впадая в ярость. Желание крушить, рубить, рвать зубами охватывало его, красная пелена закрывала взор. Но сейчас было иное. Такого сильного чувства Шемет, пожалуй, не испытывал никогда. Ни горячая привязанность к другу, ни пылкая страсть к возлюбленной — ничто не могло сравниться по силе своей с всепоглощающей волной ненависти, холодной и острой, как лезвие топора. Желчь подступала к горлу, сердце бешено колотилось. И только смерть врага могла насытить эту голодную бездну, открывшуюся в его груди.
Прорыв
После Смолянецкого сражения граф Витгенштейн перешел в наступление. Больших дел уже не было, но русские войска, теснившие неприятеля, неизменно одерживали верх в многочисленных авангардных стычках. Французы, полностью лишенные продовольствия и фуража, совсем пали духом, их истощенные лошади не могли вынести натиска русской конницы, транспорты перехватывались, сторожевая и разведочная служба сделались для них немыслимы.
Уже в первых числах ноября начались морозы, обозы Витгенштейна то и дело отставали от основных сил корпуса, и наступление шло черепашьим ходом. На переходе от Белой Церкви, откуда французы, только завидев дебуширующий из леса Гродненский полк, отступили без боя, до Бобра, русская армия осталась бы и вовсе без провианта, если бы эскадрон майора Назимова не захватил неприятельские обозы, в том числе и сто голов скота, присланных маршалу Виктору.
Ободренные успехом войска Витгенштейна догнали неприятеля у Батур, где наголову разбили пехотную дивизию Дендельса и на плечах французской конницы ворвались в деревню.
В полусгоревшей, разрушенной деревне место для ночлега под крышей едва отыскалось для высшего командования. Войцех, стянув покрытые сетью черных трещин белые лайковые перчатки — остатки петербургской роскоши и предмет зависти многих сослуживцев — негнущимися от холода пальцами взялся за скребницу. Супостата он уступил Глебову, потерявшего коня в бою под Батурами, но Йорика берег пуще собственной жизни. Онищенко приволок торбу с овсом, и Войцех благодарно улыбнулся, он отказался бы от лишнего куска сам, но ради коня готов был не задаваться лишними вопросами.