Поговорить местным жителям было о чем. По дороге к Кенигсбергу, командующий русским авангардом Дибич ухитрился отрезать шестнадцатитысячный корпус генерала Йорка от основных сил маршала Макдональда. Старый прусский лис Йорк, сообразив, что верность Бонапарту недолго будет цениться в Берлине, подписал на свой страх и риск в Таурогене конвенцию о нейтралитете. После чего Дибич двинулся на соединение с Витгенштейном, и к концу декабря занял Тильзит.
Войцеху все еще сложно было привыкнуть к тому, что, кроме выпавших из его жизни трех недель бессознательного путешествия и немногим более осознанного пребывания в плену, две недели бесследно исчезли просто с переходом границы. И Варшавское Герцогство, и Пруссия жили по Григорианскому календарю. И Рождество, и Новый Год он встретил в пути, в полутемных деревенских трактирах, кружа в вальсе местных панночек и фройляйн в белоснежных фартуках и крахмальных чепцах, под звуки еврейских скрипочек и цимбал.
К замку Войцех подъезжал уже вечером. Тонкий месяц то прятался в рваные облака, то скользил между черными ветвями лип, окаймлявших прямую дорогу в Мединтильтас. Слева мерцали огоньки близлежащей деревушки, темнел, возвышаясь над рассыпавшимися на опушке леса домишками старый костел. Во дворе было непривычно тихо и темно. Прежде, даже в зимние вечера, замок уже с дороги встречал путников светом фонарей у подъезда, веселыми голосами детей челяди, играющих в снежки, деловитым шумом большого хозяйства. Теперь лишь старый конюх вышел навстречу Шемету, охнул, узнав, подхватил Йорика под уздцы, уводя в конюшню. Из дома выскочила простоволосая девка-судомойка, взвизгнула, унеслась куда-то, оставив дверь открытой. Войцех, недоуменно оглядевшись вокруг, подхватил, не дожидаясь прислуги, седельные сумки и направился к высокому крыльцу замка.
Жюстина встретила его в прихожей, присела в изящном книксене, слегка наклонив голову.
— Добро пожаловать домой, господин граф.
Никогда прежде Мединтильтас не казался Войцеху таким холодным и мрачным. Словно на свечах и дровах вдруг начали экономить, а большую часть комнат просто заперли за ненадобностью. На Жюстине было простое, но изящное черное платье, она зябко куталась в темную шаль с длинной бахромой. За спиной у нее толпилась челядь — дворецкий в белом парике, пара лакеев, горничные и кухарка. Лица у всех были печальные и тревожные. Войцех побледнел. Он уже знал, что ему скажет француженка.
— Граф Ян Казимир, ваш отец, скончался три недели назад, — сдавленным голосом произнесла Жюстина, — мы скорбим о вашей потере, господин граф.
Войцех молча кивнул и направился к лестнице, ведущей во внутренние покои.
В библиотеке затопили камин и зажгли свечи. Сумки куда-то унесли, наверное, в его старую спальню, Войцех даже не спросил. Он опустился в кресло перед большим бюро, на котором все еще лежали книги, с заложенными маленькими записочками страницами, большая тетрадь, любимая трубка отца и его кисет. Войцех бездумно перебирал аккуратно разложенные на столе мелочи, пытаясь собраться с мыслями. В горле першило, в глаза словно песку насыпали. И пустота, щемящая, незаполнимая, растекалась в груди леденящим холодом потери.
Жюстина стояла перед ним, выпрямив спину, вцепившись побледневшими руками в края скрещенной шали, ждала. Слуги за ее спиной выстроились, словно почетный караул. Войцех поднял голову, кивнул.
Она тихо и спокойно заговорила. Рассказала о внезапной болезни, в три дня горячки унесшей жизнь все еще крепкого и здорового мужчины. О скорых похоронах, на которых, кроме слуг, присутствовали лишь доктор и ксендз — последняя просьба умирающего была не устраивать торжественной церемонии. О том, что за нотариусом в Тильзит послали уже давно, но война, по-видимому, задержала его. И это хорошо, раз уж молодой граф прибыл раньше, чем успели огласить завещание. Войцех почти не слушал ее, думая о своем.
Он так надеялся хотя бы ненадолго снять с себя ответственность за свое будущее. На мудрые советы отца. На его любовь и поддержку. А теперь, кроме того долга, что у него уже был, Мединтильтас свалился ему на голову и требовал мелочных хозяйственных решений и забот. Войцех злился на себя за такие приземленные мысли, но поделать ничего с ними не мог. Пока вдруг, его не озарила еще одна, столь ужасная мысль, что он вскочил с места, перебив Жюстину.