— Проси, проси, — встрепенулся Шемет, — да шампанского вели подать, у гостя, должно, с дороги в горле пересохло.
Сенин вошел в кабинет, сверкая золотыми галунами новенького алого ментика с черной бобровой опушкой и белозубой улыбкой из-под лихо закрученных темных усов — предмета легкой зависти Шемета, все еще безуспешно пытающегося придать своему золотистому пушку бравый гусарский вид.
— А я к тебе с просьбой, корнет, — с места в карьер начал Сенин, отдавая должное благородному напитку, — прими приглашение.
Он протянул Шемету плотный конверт без вензелей и печатей.
— Кто такая эта Прасковья Федоровна? — изумился Войцех, проглядев послание. — Мы, кажется, незнакомы.
— Князь Вирский снимает для нее прелестный домик на Крестовском, — улыбнулся поручик, — и даже иногда устраивает там небольшие приемы. Сегодня там будут играть.
— Ты же знаешь, — нахмурился Войцех, — игра меня больше не прельщает. Езжай сам.
— В том-то и дело, что я туда ехать не намерен, — подмигнул Сенин, — я собираюсь преподнести княгине новое средство от одолевшей ее мигрени, и мне нужно убедить ее, что супруг не помешает лечению.
— Вряд ли он вернется оттуда слишком рано, — резонно заметил Войцех, — ты можешь сказать княгине…
— Шемет! — фыркнул Сенин. — Не философствуй. Просто исполни мою просьбу, тебе же не трудно.
— Трудно, — ухмыльнулся Войцех, — очень. Но чего не сделаешь ради друга.
Домик и вправду был прелестный, хоть и слегка обветшавший. Войцех с трудом отыскал коновязь в темном дворике, обсаженном со стороны улочки старыми липами — задерживаться долго он был не намерен и на извозчиков полагаться не решился.
В тесноватой зале, освещенной вполовину горевшей люстрой, собралось небольшое, но пестрое общество. Князь учтиво встретил юного графа, представил его нескольким сановным гостям и вернулся к зеленому столу, где игра шла под стать этому дому — с приличием дозволенного обществом порока. Войцех поставил сто рублей, проиграл, к своему облегчению, и, сочтя долг перед хозяином исполненным, приналег на дурное шампанское, разглядывая гостей.
Хозяйку, сидевшую в уголке возле печи, он приметил не сразу. Она была красива, хотя и не во вкусе Шемета. Высокая грудь, подчеркнутая скрещенной на лифе голубого атласного платья кружевной косынкой, белокурые волосы, уложенные по-девичьи, большие полупрозрачные голубые глаза, прелестный маленький рот. На ее хорошеньком личике словно застыло выражение легкого удивления и стыдливого смущения. Прасковье Федоровне было никак не больше семнадцати лет, и ее юная свежесть показалась Шемету особенно неприличной в этой заполненной увлеченными игрой мужчинами зале.
Ее присутствие украшало прием, как если бы Вирский выставлял напоказ недавно купленную редкую китайскую вазу. Пожалуй, от самых скабрезных шуток и анекдотов собравшихся оно удерживало. Но скользящие по ней оценивающие взгляды казались Войцеху отвратительнее самых гнусных оскорблений, высказанных вслух. Сочувствия он к Прасковье Федоровне, впрочем, не испытывал. Лишь легкую жалость с оттенком брезгливости. Он пожалел, что пришел, но, верный данному слову, решил остаться, хотя бы до трех часов пополуночи.
— Скучаете, граф? — к Войцеху подошел Михаил Чигринский, молодой дипломат, недавно вернувшийся из Венеции.
— Изучаю нравы, — улыбнулся Шемет, пожимая протянутую руку как спасительную соломинку, — точнее, их упадок.
— Помилуйте, граф! — с деланым удивлением отозвался Чигринский. — Слухами о ваших успехах у дам земля полнится. Вам ли осуждать современный разврат?
— Разврат — это связь с женщиной, которая тебя не хочет, — ответил Шемет. Шампанское ударило ему в голову, вызвав прилив неожиданной откровенности.
— Насилие недостойно благородного человека, — кивнул Чигринский, — но, кажется, тут все по взаимному уговору. Я слыхал, князь увез ее из родительского дома с полного согласия отца, мелкого чиновника почтовой канцелярии.
— Не о том речь, — покачал головой Войцех, — но ведь нередко женщина уступает не чувствам, а выгоде. Разве это не отвратительно?
— С такими взглядами вы никогда не должны жениться, граф, — заметил Чигринский.