— Я ничего не прошу, — растерянно прошептала Лиза, — ни обещаний, ни клятв. Я тебя люблю, и готова на все, лишь бы ты этому поверил.
Боль обожгла огненным хлыстом, в глазах потемнело.
— Шлюха, — скрипя зубами, процедил Войцех, — продажная тварь. Ты же знаешь, что я не воспользуюсь твоим щедрым предложением в низких целях. Уйди. Все кончено, Лиза. Все кончено.
Лиза, рыдая, выскочила за дверь. Войцех бросился к комоду, вытаскивая оттуда одежду, достал из-под кровати чемодан, передумал и, прихватив только бумажник, вылетел на лестницу. Бросил несколько крупных ассигнаций на стол в гостиной, не обращая внимания на сжавшуюся в комок Лизу, сидящую в кресле, подхватил с вешалки плащ и шляпу и бросился на улицу, не разбирая дороги.
Ноги сами понесли Войцеха в контору господина Бера, брошенные на столе деньги были его последними наличными, и даже боль и обида не помутили его разум настолько, чтобы об этом забыть.
На пороге он почти столкнулся с выходящим из дверей Исааком, и выражение ужаса, появившееся на его лице при мысли, что придется объясняться, остановило герра Шпигеля, собиравшегося, поздоровавшись, отправиться по своим делам.
— Я подвел тебя, Исаак, — Войцех честно признал свою вину, словно бросился в ледяную воду, — я солгал. И себе, и Лизе.
— Пройдемте внутрь, герр Шемет, — спокойно ответил Исаак, подхватив его под локоть, — здесь не место для откровений.
В покойном кабинете, в полумраке спущенных бархатных штор, говорить было легче. Войцех, сбиваясь и перескакивая с последнего разговора на историю про каток, про передник, про карету княгини Радзивилл, все-таки сумел объяснить Исааку, что произошло. Замолчал, глядя на спокойное лицо с темными мудрыми глазами.
— Все к лучшему, герр Войцех, — вздохнул Шпигель, — все к лучшему. Лизхен — хорошая девушка, но вам, господин граф, в жены не годится. Я не стану доискиваться до того, кто прав, кто виноват, не мое это дело. И я попытаюсь объяснить фрау Розенберг, что вы не хотели зла ее дочери. И не причинили его.
— А я? — с обидой спросил Войцех. — Разве мне не причинили зла, посмеявшись над моими чувствами? Я думал, меня любят ради меня самого. Как я теперь смогу хоть кому-то поверить?
Он вдруг расплакался, и Исаак подхватился с места, неловко прижимая вздрагивающие плечи юноши к черному сукну своего кафтана.
— Когда-нибудь, мой мальчик, — тихо шепнул он, — настанет день, когда не поверить будет невозможно. И тогда ты поймешь, что это и есть любовь. Ты узнаешь ее среди тысяч других, и не ошибешься.
— А тебе откуда знать? — совсем по-детски спросил Войцех, вытирая глаза.
— Ох, молодежь, молодежь, — рассмеялся Исаак, — никогда не верит, что старики тоже были молоды. Я даже не прошу запомнить мои слова или поверить мне, что так будет. Просто живите дальше и будьте счастливы.
— Постараюсь, — улыбнулся Войцех.
Но на сердце все равно тяжелым грузом лежала обида, и только война, с ее горячащими кровь опасностями, безумной скачкой кавалерийских атак, товарищеским теплом у бивачного костра и грядущей славой могла заставить его позабыть свою боль.
Из конторы Войцех отправился на квартиру фон Таузига. Дитрих, по счастью, оказался дома, и, выслушав рассказ друга, уже гораздо более обстоятельный, поскольку предыстория на этот раз не требовалась, немедленно заявил, что ни о какой гостинице и речи быть не может. Фон Таузиг снимал не комнату, а небольшую квартиру в бельэтаже, с входом по отдельной лестнице, и устроить Войцеха у себя в гостиной на пару дней до отъезда ему не составило труда.
Вечер они провели во дворце Бельвью. Старый принц Август слегка утомил бесконечными рассказами о славном прошлом, которые были бы намного интереснее, если бы он постоянно не забывал, с чего началась и чем закончилась очередная история, и не путался в ее участниках. Но ужин был хорош, а Вилли, который наконец действительно собрался в дорогу и должен был наутро выехать в ставку фон Бюлова, вполне уравновесил серьезность деда своим неунывающим нравом и веселыми шутками.
Вернувшись, друзья заговорились далеко за полночь. Войцех, почти позабывший об утреннем разговоре во время приема у принца, снова погрузился в уныние, и Дитрих, как мог, утешал его, рассуждая о том, что лучше было убедиться в сребролюбии Лизы уже сейчас, чем понять это, когда он уже связал бы себя необратимыми обязательствами. Войцех, почувствовав поддержку, принялся перебирать в памяти прошлые события, и неожиданно вспомнил историю с сюртуком, после которой фрау Грета стала проявлять странную снисходительность к дочери.