— Подумать только, — провозгласил Дитрих, наблюдая, как пляшущий огонек свечи отражается в рубиновой жидкости разноцветными искрами, — мы к ним со всей душой и сердцем, мы готовы для них звезды с небес сорвать, а они думают только о сокровищах земных. И чего им не хватало?
— Да, — подхватил Войцех, отламывая кусочек сыра, — их любишь, бережешь, верность хранишь, а они…
Молодые люди впали в унылое молчание, задумавшись о своем. Неожиданно оба подняли голову и вопросительно поглядели друг на друга.
— А ты давно не…? — неуверенно спросил Дитрих.
— Давненько, — усмехнулся Войцех. — А ты?
— Месяца три, не меньше, — вздохнул Дитрих. И тут же просветлел.
— У меня тут, неподалеку, есть знакомая вдовушка лет тридцати. Премилая особа, веселая и отзывчивая. И кузина ее, говорят, тоже добросердечна и мила. Не откажут же они в благосклонности двум уходящим на войну героям?
— Прекрасная идея, — Войцех отсалютовал Дитриху бокалом, — а сегодня еще не поздно их навестить?
— Пойдем, проверим, — усмехнулся Дитрих, поднимаясь с места.
Черная стая
В последний день февраля Войцех и Дитрих покинули кипящий предчувствием войны Берлин, присоединившись к отряду из семидесяти кавалеристов во главе с Фридрихом де Ла Мотт Фуке, недавно произведенным в чин ротмистра. Хорошего коня достать удалось с трудом, и Войцех, не скупясь, заплатил за рыжего тракена, рассудив, что в Бреслау, где собирались добровольцы, лошади будут по цене боевых слонов.
Последние морозы ледяным звоном сковали черные ветви придорожных деревьев, сугробы стояли в человеческий рост, но заполненный людьми тракт превратился в серую кашу под копытами лошадей, колесами повозок, сотнями без устали марширующих ног. Большая часть путников устремлялась на юго-восток, в Бреслау, под знамена назначенного главнокомандующим Гебхарда Леберехта фон Блюхера. Конный отряд обогнал не одну группу добровольцев, казалось, весь Берлин двинулся на войну с Наполеоном.
В Потсдаме Фуке повел отряд в Гарнизонную Церковь, где покоились останки Фридриха Великого. В низком сводчатом склепе с выложенным шахматной плиткой полом, в простом дубовом гробу лежал Старый Фриц, мечтавший объединить Германию, король-полководец, превративший маленькую захолустную Пруссию в великую европейскую державу, символ надежды и победы. Семьдесят добровольцев склонились в безмолвной молитве, и лютеранский пастор благословил их на борьбу за освобождение Отечества.
— Это было трогательно, черт меня побери, — улыбнулся Дитрих, выходя из церкви, — суровые воины, преклонившие колена перед могилой вождя. Впрочем, тебе это, наверное, показалось слишком скромным обрядом. Ты же католик?
— В приходской книге так записано, — Войцех похлопал друга по плечу, — не верь церковным книгам, дружище, в них далеко не всё правда. А ты, значит, лютеранин?
— Я астроном, — рассмеялся фон Таузиг, — и мог бы вслед за Лапласом заявить Бонапарту, что в гипотезе бога не нуждаюсь. Но вряд ли мне представится такая возможность.
— Значит, мы одной веры, — довольно кивнул Войцех, — и за неимением надежды на вечную жизнь постараемся достойно прожить ту единственную, которая у нас есть. Даже если она будет короткой.
— Погибнуть за Отечество — достойный конец достойной жизни, — Дитрих обернулся и поглядел на церковь, — но я надеюсь, Старина Фриц не будет в обиде, если мы возьмем с него пример и помрем в глубокой старости, окруженные любовью и заботой.
— Если бы я сражался за Отечество, — нахмурившись, заметил Войцех, — мы бы с тобой были по разные стороны, Дитрих.
— Прости, — вздохнул фон Таузиг, — я не подумал. Но за что же ты будешь сражаться? Ведь не просто из желания повоевать ты рискуешь жизнью?
— За свободу, равенство и братство, — твердо ответил Шемет, — против корсиканского выскочки, воздвигшего себе трон на их костях. Право, стоило ли для этого свергать Бурбонов? Они, по крайней мере, не пытались подмять под себя полмира.
— Тогда будем считать, что Пруссии с тобой повезло, — рассмеялся Дитрих, — а мне — тем более.
Ночевали в битком набитой гостинице, на полу в одном из отдельных кабинетов. Комнат не хватало даже для старших офицеров и богатых торговцев. Цену за кровать ломили нещадную, зато менее удобный ночлег предоставляли бесплатно, хозяева тоже хотели внести свой вклад в общее дело. Войцех деньгами сорить не стал. Уезжая из Берлина, он отвез в Военное министерство чек на весьма внушительную сумму, но до продажи серебряной утвари и фамильных драгоценностей было далеко, и демонстрировать это товарищам, многие из которых на экипировку потратили последние сбережения, ему казалось неприличным.