— Дело к теплу. Выдюжим! Давай, выходи, поджигатели!
Упоров туже запахнул полы телогрейки и пощупал большим пальцем лезвие опасной бритвы, подаренной Каштанкой.
«Это быстро, — думает он, одновременно ощущая биение крови в артерии на горле. — Одно движение… и порядок!»
Неподалёку от Вадима задыхался человек, вероятно, он хотел пройти вперёд, но его начал колотить кашель, и кровь обагрила сухие губы. Опёнкин с пониманием посмотрел на его плачевное состояние, протянул ему свой клетчатый платок:
— На, утри сопли, мужик.
Человек задыхается, острые лопатки бьются крыльями раненой птицы. Одет он, как говорится, не по сезону: в ветхое латаное пальтишко поверх рваной кофты.
— Худые дела, — покачал головой Опёнкин. — Такое здоровье надо в карты проиграть.
— Нет уже дел, товарищ, — больной попытался улыбнуться. Улыбка получилась вымученной, скорее даже не улыбка — гримаса боли. — Я — врач, всё понимаю, а сделать ничего не могу. Надо ещё подождать… — Он торопился высказать случайному слушателю самое сокровенное: — Ждать не хочется. Ничего не надо ждать!.. Вы, я вижу, не потеряли здесь сердце. Вот конверт — письмо сыну. Отправьте, пожалуйста.
Каштанка стушевался от столь неожиданного доверия, враз утратив всегдашнюю привычку ёрничать.
— Да, ещё очки. Оправа золотая. О каких пустяках я говорю?! Простите. Но всё равно, возьмите.
— Бросьте вы, доктор! Нехай меня казнят — отправлю! Хотите: я вам свой гнидник дам, а вы мне — свой шикарный макинтош?
Доктор закашлялся, благодарно улыбнулся взволнованному вору. Затем, худой и узкоплечий, он протолкнулся сквозь бандеровцев, осторожно похлопав по плечу самого широкого из них, загородившего ему путь:
— Разрешите.
— …Я знаю, кто «петуха» пустил! Здесь они, поджигатели! — громко произнёс до сих пор напряжённо молчавший секретарь парткома колхоза «Путь Ильича» на Херсонщине Шпаковский, подарив Упорову осатанелый взгляд. Тот догадался — секретаря ничем не остановишь, его надо только убить. Ещё он знал — это придётся сделать ему самому. И постарался успокоиться, объяснить себе — выбора нет, так хоть кто-то спасётся из тех, кого ты вёл за собой на поджог. Прилив решимости очистил голову от посторонних мыслей.
— Гражданин начальник! — раздался впереди знакомый голос доктора из Ленинграда.
— Ну, шо тоби, шо, голуба? За гробиком пришёл, купаться не хочешь! — ухмыляясь, шутил Стадник, однако, послушав доктора, сменил тон: — Шо-шо? Эй, куды прёшься! Сдурив, падла чахоточная! Ты пиджог?!
Этап заволновался. Зэки начали подниматься на носки, чтобы разглядеть поджигателя.
— Вылез сам! Не менжанулся! Из воров, поди?
— Тю, придурок, не видишь разве — политический. Из интеллигентов.
— Кирова им мало — лагерь спалили!
Доктор стоял перед Стадником, смущаясь общего внимания, комкая в руке забрызганный кровью платок.
— Вы так и доложите кому следует. Столыпин Фёдор Фёдорович поджёг весь этот ужас лично. А я пошёл…
— Куда ты пошёл, козявка?! — ошалел от нахальства зэка старшина.
— В побег! — крикнул доктор и опять задохнулся кашлем.
— Застрелю, — благодушно улыбнулся Стадник, — чтоб собаки не разорвали. Так что вертайся в строй, я майора кликну. Марш в строй, гнида!
Доктор с выдохом толкнул в грудь старшину обеими руками и побежал к завалившемуся проволочному заграждению, ходульной трусцой смешно выбрасывая перед собой непослушные ноги.
— Стой! — заорал рассвирепевший Стадник, поглядел на этап и снова крикнул: — Стреляю!
Доктор быстро выбился из сил, едва шевелил ногами. Он повернулся в тот момент, когда успокоившийся старшина поднёс к плечу приклад автомата… Доктор хотел что-то крикнуть, но пуля пришла чуть раньше.
Доктор медленно поплыл к земле, развернулся спиной к стрелку, сделал шаг вперёд и, получив ещё одну пулю, шлёпнулся лицом в колымскую землю.
Упоров позавидовал доктору. В тот, неожиданный для всех момент, такой скорый, вроде бы безболезненный конец виделся ему идеальным вариантом избавления от холода, голода и дурных надежд. Всё равно когда-нибудь убьют или зарежут, так ведь пока дождёшься того, ого-го как намучаешься! И, взглянув на человека, так подумалось — укравшего его пулю, зэк вдруг сказал себе: «Дурак!», внутренне содрогнулся, почувствовал или увидел маету расставания души с телом. Она была застрелена вместе с доктором, она кричала в каждой клетке своего остывающего дома, надеялась, не хотела с ним расставаться. Ей было страшно, потому что страшно было ему, даже без пули меж лопаток…