– Ты будешь жить в доме этого человека, – сказал отец.
– Он согласился взять тебя, в таком положении, – добавила мама.
– Ещё один ребёнок, – сказал плотник с улыбкой, но грустным голосом, когда мы шли к нему на соседнюю улицу.
В глазах его застряли частицы света от ночи, когда прилетал дух, обещавший мне материнство. Я тащила свой чемодан с вещами, переставляя ноги, как пингвин с побережья. Я поняла, что под ребёнком он имеет в виду меня.
Когда мы вошли в дом, стайка невесомых детей пересекла комнату. Они были похожи на моль, эти дети. Мальчик в огромном пиджаке, чьи рукава волочились по полу и девочки в кружевных бежевых платьях времён Великого трека. Они пролетели, оставляя в воздухе золотистую пыльцу.
Да, плотник, конечно, дедушка. А дети – ваши родители, погибшие вот за эту свободу, где мы снова прячемся за колючей проволокой. Вы спрашиваете, что лучше. Я говорю – мир лучше, только мир.
В доме было тихо, пахло свежим деревом, стружкой. Стайка детей скользила светлыми комнатами, словно пыль в солнечном луче. На кроватях и столах, на стенах лежала грусть и любовь ушедшей женщины. Её безупречная фотография стояла в гостиной, и всё вокруг скучало по ней.
– Помой детей, – сказал ваш дедушка. – Два года ими никто не занимался.
Я сложила свои вещи в уголок, и закатала рукава. Засунула всех детей в маленькую ванну. Дети доверились моим рукам. Брызги полетели на коричневый кафель.
Потом я убирала дом, варила. Я стирала вещи, они выгорали на солнце. В заботах убегало время. Днём боги держали высокое небо, а ночью, уставшие, ложились на крышу. Дети росли, и рос ребёнок внутри меня.
Мне часто снилось, что я стою в вельде, а сам воздух играет колыбельную на рамкиетджи, струны которой приделаны к канистре для машинного масла. Струны сделаны из тормозного троса, но мелодия их загадочная, нежная.
Когда начались роды, Джабулахни никак не появлялась, а я понапрасну истекала потом и мукой, повитуха сказала обо мне:
– У неё тут все закрыто крепко, как заговорили, мне не справиться.
Дедушка поймал такси, мы поехали в больницу. Ох, как больно было ехать, каждый камешек, на который наезжало такси, причинял мне острую боль.
– Не понимаю, ничего я не понимаю, – сказал врач. – Она … абсолютная девственница, не понимаю ничего.
Потом, потом узнаешь, что это значит, подрасти. Ну, это вроде святой, невинной, ни в чём не виноватой.
Врач искренне признался – он ошеломлён и беспомощен. Единственный доктор в той больнице, молодой ещё парень, интерн, наверное. Пришла медсестра, на лице которой написано, что удивить её невозможно. Вместе они решили резать мне живот. Тише, тише, какие нетерпеливые! Ведь слышали уже эту историю. Они разрезали меня. Разрезали вот так: снизу вверх.
Вся больница прибежала, даже те, кто не мог ходить, приползли, держась за стены, а кого-то притащили. Потому что врачи разрезали живот и посреди больницы для цветных вытащили девочку, белую, как сезон туманов. Никогда я не слышала тишины гуще, все замолчали и свесили губы вниз.
Нет, нет, она не родилась альбиносом, как сначала подумали некоторые. Реснички были чёрные, брови очерчены, волосики тонкие и прямые, нос острый, как у бура, глаза, словно первые небеса, голубые.
Врач сказал:
– Как такое могло случиться? Ведь ты можешь сесть в тюрьму. Хорошо, если отделаешься штрафом.
Моя голова плыла, ноги тряслись, а люди прибывали. Кажется, весь Шестой квартал собрался в палате. Люди забили коридор, торчали в окнах. Всё вокруг меня кипело – гневом, любопытством, суеверным страхом.
– С кем ты была? – Ворвался в палату отец. – Тебя обидели? Проклятые буры, они за кого нас считают!
– Она чиста, папаша, – сказала медсестра. – Не кричите, вот ваша внучка.
Да, чиста, значит ни в чём не виновата. Я же уже говорила, потом поймёте.
Так родился колдовской ребёнок, посланный духами. Ребёнок родился волшебный, но жить ей предстояла в обычном мире. Пыль, жара и мухи вокруг неё сновали самые обыкновенные.
Меня уговаривали отдать Джабулахни в сиротский приют для белых детей. Но я завернула её в простыню и пошла обратно в дом дедушки. Он сказал:
– Поешь, я запёк на решётке мясо.