- Призвание. Плюс опыт моей бабушки.
- Она здесь живёт?
- Нет, она уже умерла.
- Давно?
- Больше пяти лет.
- А родители живы?
- Да можно сказать, что нет. - И всё-таки перед ним психолог, цель которого, внедриться в душу человеческую. - Слушай, если ты решила копаться в моём детстве, то это неудачная идея.
- Я и не собиралась. - Сохраняя невозмутимость, Юлия лениво стряхнула пепел с сигаретки в стеклянную пепельницу. - Зачем мне в нём копаться? Ведь не оно же тебя беспокоит.
- Меня вообще ничего не беспокоит, - вновь ощетинился Олег. - И моя жизнь тебя не касается. Ничего в ней интересного, гниль да грязь.
- Так почистил бы.
- Столько уже не вычистить. И кровавое пятно не удалить.
- В каком смысле "кровавое"?
- В прямом. Из-за меня человек умер. Повесился. Совсем юный мальчишка.
- Ты его толкнул на это?
- Не я один... но я ведь тоже участвовал.
- Так сильно обидели пацана?
- Обидели, - горько усмехнулся парень. - Да мы буквально растоптали его душу, растерзали!
Стена недоверия рухнула сама собой, Олег даже не заметил, как это случилось. Возможно, он и хотел бы её восстановить, но его душа уже обнаружила за этой стеной вполне пригодную жилетку для своих рыданий, и достаточно настойчиво выражала пылкое желание пропитать её потоками скопившихся жалоб. Ладно, он даст ей высказаться. Олег вскочил с удобного кресла, подставил стул ближе к столу и сел напротив женщины. Нужно объяснить, она должна понять, какое он ничтожество. Понять и подтвердить это. В глазах загорелась решимость, и негромкие излияния души потекли наружу.
- Я несколько лет работал в борделе для извращенцев. Для очень жестоких извращенцев. Это не просто садисты и мазохисты, они любили истязать. Некоторые кончали, слушая крики боли и слизывая кровь из ран своей "игрушки". Это маньяки. Они платили бешеные деньги, чтобы законно, не прячась, удовлетворить свои самые жестокие фантазии. И всё же до убийств не доходило. Даже переломов не было. Синяки, ожоги, шрамы... но не более. - Олег стряхнул пепел с сигареты и снова глубоко затянулся; потемневшие глаза уставились в грязь пепельницы, словно в грязь жизни. - Сначала я был там ради денег. Но потом тоже начал получать удовольствие от подобных игр независимо от своей роли. Это игра, да! Всего лишь игра. Один бьёт, другой терпит. Позже я тоже несколько раз так же игрался с "куклами", но никогда не думал, что это приведёт к смерти. Ну, поноет, поплачет, и всё. А он взял и зачем-то убил себя. Дурачок.
- Ты его не заставлял этого делать. Он сам так решил, - не изменяя спокойствию, проговорила Юлия.
- Но если бы меня не было в его жизни, он бы не умер!
- Раз у мальчика склонность к суициду, то рано или поздно он нашёл бы причину для смерти.
- Возможно позднее, но не так рано, - доказывал Олег. - Может, он успел бы прожить ещё лет двадцать, чего-то добиться, воспитать ребёнка...
- И ты теперь будешь до конца дней укорять себя за это?
Да как же она не понимает?
- Не просто укорять. Я ненавижу себя! Мерзкий убийца. Ради чего? Ради пьяной похоти? А мальчишка хотел стать пианистом, он верил в прекрасное и доброе. Если б я был сильным, то тоже убил себя.
- Считаешь, убить себя - это храбро?
- Думаю, да. Это вызов жизни.
- Это бегство от жизни. По мне, мальчишка больше бы вызвал уважения, если б отомстил вам.
- А он своей смертью и отомстил. Всех арестовали, будут судить.
- А ты?
- А я зачем-то остался. Наверное, чтоб погрязнуть в аду воспоминаний, сгнобить себя в презрении и боли. Смотри! - И Олег выставил вперёд забинтованную руку. - Я специально подвергал себя боли! Я должен жить в ней!
- Как смело, - холодно отреагировала Юлия. Загасив в пепельнице окурок и откинувшись на спинку кресла, она взяла в руки плотную папку, положила на неё чистый лист бумаги и, достав из органайзера заострённый карандаш, принялась что-то рисовать. - Постриг себя тоже специально?
Сбитый с пронизанного страстью разговора, парень слегка опешил:
- Причём здесь стрижка? А впрочем... Если уродлива душа, то и тело достойно уродства.
- А мне нравится. На одуванчик похож.
- Правда? - Олег провёл рукой по своей мягкой щетинке. - Только какой-то жухлый одуванчик получился из русых-то волос. Вообще-то, я ношу длинные локоны и крашусь в светлый тон.
- Ну и сейчас покрасься. Предпочитаешь определённый оттенок?
- Нет, по настроению. От медового до белого. Мне идёт соломенный, светлый янтарь...
- Представляю, какой нежный образ получится, - улыбнулась женщина, - жёлтенький пушистый одуванчик. Ещё и зелёный камушек так весело поблёскивает.
Парень прикрыл ладонью серебряную серьгу, украшавшую мочку:
- Это подарок.
- Я так и подумала. Сам ты приобрёл бы голубой или синий камень.
- Это его серьга, - тихий голос парня тронула нотка печали. - Он зеленоглазый, носил её много лет. А потом вот снял с себя и отдал мне.
- У вас были отношения?
- Какая разница? Он помог мне. Я обязан ему свободой.
- Свободой, за которую теперь будешь себя гнобить?
На это замечание Олег лишь раздражённо цокнул и отмахнулся от ничего не понимающей женщины.
- Чего ты рисуешь? - сменил он тему.
- Тебя.
- Что? Это ещё зачем?
- У меня хобби, рисую интересных мне людей.
- Чем же я тебе вдруг стал интересен?
- Тем, как неумело ты себя жалеешь.
- В смысле? - возмутился парень.
- В прямом. - Тон женщины внезапно резко изменился: из него будто колючие льдинки посыпались. - Тебя покусывает совесть - это правда. Но не более. Похоже, раньше она у тебя крепко спала, а теперь приоткрыла глазки и показала тупые молочные зубки.
- Она не спала! - протестовал Олег.
- Ну, так значит, дремала. Сам же признал, что и до этого пацана ты вёл далеко не праведную жизнь. Почему же за других обиженных тобой ты себя не укоряешь?
- Укоряю и очень виню...
- Ой, не надо, - нетерпеливо пресекла Юлия. - Ты любишь себя, тебе важно, как ты выглядишь, и как на тебя смотрят. И ты жаждешь восхищения в любую минуту, в любой ситуации. Даже мелкая похвала вдохновляет тебя. И всё твоё показушное покаяние, выпячиваемая жалость - это всего лишь призыв: "Скажите мне, что несмотря ни на что, я хороший и достоин восхищения".
- Какая ерунда!
- Ерунда? Если ты себя так ненавидишь, почему тебя тревожит, хорошо ли ты выглядишь? Если плачешь, что друг твой сел, а ты на свободе, то почему не сгнобишь себя в тюрьме, а хочешь это сделать на воле? Если считаешь, что виновен в смерти мальчика и достоин той же участи, то почему излечился от наркотиков, а не умер от них? Если тебе стала так безразлична жизнь, то почему любопытствуешь, чем ты мне интересен? Молчишь? А ответ прост. Ты любишь жизнь и любишь себя в этой жизни. И эта формула вечна, независимо от того, в какое дерьмо тебя эта самая жизнь окунала. Ты приспосабливался ко всему. Но тут произошёл небольшой сбой. Образовалась ситуация, в которой тебя абсолютно некому и не за что хвалить. Вот уж горе так горе. За то, что вышел сухим из воды? Так это заслуга того зеленоглазого. В том, что совладал с зависимостью, я подозреваю помощь парня, который привёл тебя. Так? С кем ты живёшь?
- Да пошла ты! Какого-то монстра-Нарцисса создала.
- Ну, не такого уж и монстра. Ты любишь не только жизнь, но и людей, умеешь быть благодарным. Иначе давно бы уж пропил эту серьгу, а не прикрывал бы заботливо ладонью...
- Меня бесит жизнь, и раздражают люди!
- Нет, Олег, - вновь отсекла возражение Юлия. - Твой организм ещё не до конца адаптировался к жизни без яда, вот потому и насыщен раздражением. А я не об этом. Я о твоей сущности. При всём твоём некрасивом образе жизни, ты ещё сохранил совесть и стыд. Твоё желание выставить себя мразью, конечно, преувеличено, но я верю, что смерть мальчика тебя по-настоящему печалит. Тебя, несомненно, радует то обстоятельство, что ты не понёс наказания, но тебе за эту радость стыдно. И потому ты посылаешь на свою голову проклятия. Но ты не убьёшь себя, даже если представится возможность. Потому что слишком любишь жизнь. Что же касается кары, скажу вот что. Смерть - это побег от наказания. Решиться остаться в живых порой намного сложнее. Отсидеть в камере, где на много лет ты будешь обеспечен едой, жильём, бездельем - это тоже слишком просто. Если ты, Олег, так сильно коришь себя за убийство невинной души, жившей до тебя в счастье, так найди теперь мёртвую замёрзшую душу и сделай её счастливой. Вот это и станет твоим достойным искуплением греха. Справишься? А теперь посмотри-ка, что я нарисовала.