- Да. На этой неделе мне сообщили номер. Вот.
Он вытащил из кармана клочок бумаги, который вырвал из какого-то блокнота. Вайгерт засунул его себе в карман.
Они выпили еще несколько бокалов пива. Около двух часов утра, наконец, оба махнули клоуну, чтобы расплатиться. Потом они оба стояли на улице, друг против друга, прохладной осенней ночью. Все, о чем они могли поговорить между собой, было уже сказано за прошедшие года их дружбы. Не оставалось ничего, кроме как проститься.
- Ну, удачи тебе, Ганс.
Филлигер сильно хлопнул его по плечу.
- Всего хорошего! До весны.
Вайгерт стукнул его кулаком в ребра.
Еще одно крепкое рукопожатие и их пути разошлись.
Сан-Франциско, 19 ноября
Утреннее солнце посылало свои сильные лучи на стеклянный фасад огромного небоскреба. Свет, который проникал через окно, разбивался о жалюзи на много маленьких, остро отграниченных солнечных лучей, которые пронизывали помещение своим узором.
Там, где они рассекали воздух, можно было узнавать парящие частицы пыли, которые танцевали наперегонки, как будто им нужно было только добиться расположения света.
Помещение было настолько велико, что даже чудовищные размеры письменного стола в его центре выглядели почти маленькими. Немногие предметы на столе почти терялись на красно-коричневой равнине из красного дерева: хрупкая лампа в стиле модерн, цена которой, вероятно, превышала ее размер во много раз; узкий черный видеотелефон; маленький каменный куб из гранита, который служил как пресс-папье, и одна половина которого была абсолютно гладко от-шлифована, тогда как вторая половина сохранила свою естественную шероховатость; простая золотая шариковая ручка; коричневая кожаная папка, содержание которой состояло из документов на подпись; несколько писем и две маленькие стопки компьютерных распечаток.
За письменным столом стояло черное кожаное кресло с высокой спинкой и под-локотниками, размер которого давал представление о значении его владельца. Это кресло было обращено, однако, как раз не к письменному столу, а поверну-то таким образом, что оно указывало в направлении окна. Взгляд мужчины, который сидел там, был задумчиво обращен туда.
Тишина, которая господствовала в помещении, несла в себе что-то сакральное, пронизанное и даже подчеркнутое только спокойным дыханием мужчины.
Богатство Томаса Бекетта выросло в той же степени, в какой упало богатство Соединенных Штатов Америки. Страна, которая десятилетиями считалась воплощением экономического процветания, с середины восьмидесятых годов начала делать гигантские дефициты в торговле. Из самого большого кредитора Америка стала самым большим государством-должником мира. Давно ее пред-приятия, когда-то самые большие и самые могущественные на Земле, потеряли свое лучшее положение, и перешли, наконец, в руки японцев, немцев и других.
Уолл-стрит еще раз пережил взлет, но это был бум, который ни в коем случае больше не опирался на реальные ценности, а только на потемкинские деревни курсов акций, которые больше никакого отношения не имели к настоящей силе предприятия.
Девяностые годы показали, что американская мечта о безграничном росте была кошмаром.
И случилось то, что и должно было случиться. Незадолго до наступления нового тысячелетия крах, в сравнении с которым «черная пятница» 1929 года и после-дующая депрессия выглядели почти мелочью, потряс основы американской экономики и вместе с ними последние остатки американских иллюзий. И, как в каждом кризисе, и на этот раз тоже были некоторые немногочисленные спекулянты, которые заработали на этом огромные суммы.
Томас Бекетт был одним из них. Хоть он и был гражданином США, но ему было безразлично, что должны были пережить страна и ее население. Для него границы были ничем иным, как, в лучшем случае, демаркационными линиями между конкурирующими концернами. Он играл в игру, полем которой был глобус, фигурами – люди, предприятия, виды сырья, товары и народы. Призом было тоже богатство, но все же, кое-что еще большее, чем богатство – власть. И он играл в эту игру в то время, когда короли золота давно вытеснили герцогов войны.
Но Бекетт не был одним из тех фамильярных типов, которые поднялись вверх от мойщика тарелок к миллиардеру. Он происходил из знатной и уже много поколений в высшей степени состоятельной семьи на Восточном побережье. Он закончил Гарвард как лучший студент своего курса, благодаря своему незаурядному интеллекту. И хотя его состояние было гигантским для обычных отношений, имя его не значилось в опубликованном каждый год «списке хитов» 500 самых богатых людей мира. Все же, его власть была большей, чем смогло бы выразить это место там. Но у этого были причины, которые как раз не зависели от его состояния.
В данный момент мысли Бекетта были в другом месте. Несколько часов назад на удалении тысяч километров в Вене был застрелен человек, который был его другом; даже больше чем другом: человек, который был связан с ним по-братски. Но Бекетт жалел не только о потере друга, его переживания занимала идея, которая была гораздо могущественнее их обоих, за которую он теперь боялся.
Встроенная в видеотелефон система двусторонней связи загудела. Бекетт от-вернул взгляд от окна и повернулся в направлении письменного стола.
Прозвучал голос его секретарши.
- Мистер Киплинг только что пришел, сэр.
- Спасибо, Ванесса. Пригласите его наверх.
В кабинете Бекетта не было видимой двери. По винтовой лестнице, которая вела из комнаты рядом с кабинетом его секретарши наверх, вы попадали непосредственно в помещение.
Лестница находилась в передней четверти комнаты напротив письменного стола Бекетта, так что посетитель – еще наполовину на лестнице – в большинстве случаев смотрел сначала в зеленые глаза Бекеттов. Справа и слева от этой лестничной клетки стояли, абсолютно свободно в помещении, как у входа в храм, две каменные колонны высотой примерно 2,5 метра грациозной простоты.
Массивное тело Джо Киплинга, весившее целых 110 килограммов, пыхтело по лестнице наверх. Еще до того, как показалось его вспотевшее лицо, Бекетт смог узнать его черные, плотные локоны на лестнице. Какое-либо физическое усилие означало для Киплинга надоедливый и с трудом выполнимый долг.
Мужчина, который руководил самой большой адвокатской конторой в Сан-Франциско, был первым кандидатом на инфаркт сердца, не в последнюю очередь из-за примерно пятидесяти сигарет, которые он обычно выкуривал ежедневно.
- Привет, Томас.
Киплинг вытер пот со лба шелковым носовым платком.
- Привет, Джо. Пожалуйста, садитесь.
Он сделал движение рукой в направлении нескольких кожаных кресел, которые стояла в углу кабинета. После того, как Киплинг опустился в одно из кресел, Бекетт тоже сел.
- Я полагаю, вы уже слышали об этом.
Киплинг переходил к делу без предисловий. При этом он закурил сигарету.
- Если вы имеете в виду смерть Фолькера, то да.
- Смерть? Его хладнокровно убили! После убийства Гаракина он – номер два. И я говорю вам, убийства продолжатся.
Слова били из Киплинга ключом, что, впрочем, было вполне обычным для него. Что бы он не делал, он постоянно производил впечатление человека, который всегда торопится.
- Вы уверены в этом?
- Да, Томас. Никаких сомнений. Гаракин был российским министром экономики, Фолькер президентом Европейского центрального банка. Это не те цели, которые может брать на мушку первый встречный. Для этого требуются профессионалы, за которыми должна стоять хорошо функционирующая организация. Оба принадлежали к нам, оба мертвы, и у обоих выжгли этот проклятый знак на лбу.
Киплинг глотнул воздуха и глубоко затянулся своей сигаретой.
Бекетт посмотрел на него задумчиво.
- Вы настаиваете на вашей теории, Джо?
- Почему вы называете это теорией? Сколько из нас должны еще умереть, что-бы вы, наконец, поверили в это?
Бекетту не нравился его собеседник, хотя он признавал его способности в определенных вещах. Все же, его самодисциплина никогда еще не позволила ему показать это. Наконец, было кое-что более важное, чем личное раздражение.