— Жили тут аисты, да горе-охотнички, перепившись, в прошлом году затеяли на озере стрельбу и ранили одного… Ну и улетели они. А недавно снова пара появилась, я им гнездо подновляю.
Старик еще немного повозился на дереве, бросил вниз проволоку и ловко опустился по сучьям, как по лестнице. Вниз просыпались иголки, красноватая кора. Снял сумку, положил ее на ступеньку, пожал руку шоферу и внимательно посмотрел на мальчика. Глаза у деда серые, как у матери, только поменьше и посуровее, борода черная с густой сединой, к ней прицепились желтые иголки, в волосах не видно лысины. Высокий, крепкий на вид, вон как по деревьям лазает!
— Господи, никак, Вадик! — басисто воскликнул старик, делая шаг к внуку. Голос у него мужественный.
— Здравствуй, дедушка, — сказал Вадим, не зная, протянуть ему руку или по русскому обычаю поцеловаться. Только ведь до него не дотянешься. Дед сам нагнулся и мазнул по щеке бородой, от него пахло хвоей и смолой.
— Беда стряслась? Ну да ладно, потом поговорим… — Он тяжело поднялся на крыльцо. Будто сразу постарел: ссутулился, ясные глаза погасли, голова опустилась. Повернувшись к шоферу, бросил: — Разгружайся, Василий… Мясо — в холодильник, водку и прочее — в подвал. Когда ждать гостей?
— Завтра к вечеру, Григорий Иванович, — заторопился шофер, — Я их и привезу, а сейчас мне быстренько назад, что и дров не успею заготовить…
— Ладно, я напилю… с внучком, — он взглянул на Вадима, — Или ты и пилу в руках держать не умеешь?
Вадим промолчал. Пилу он в руках не держал, но, наверное, не такое уж это и искусство — дрова пилить.
— Дело немудреное, — вставил шофер.
— А нынче никто не пожалует? — спросил Григорий Иванович.
Василий тащил из «газика» ящик с бутылками пива. Егерь открыл ему дверь в корпус.
— Не-е, сегодня у них партийный актив. Все будут допоздна в клубе, а ужинать в «Витязе». Завтра утречком приедут опохмеляться…
Когда Василий скрылся в доме, дед повернул к внуку большую голову:
— Мать твоя писала… Значит, беда случилась? И давно?
— Позавчера, дедушка, — услышав, как стукнула дверь в коридоре, негромко ответил Вадим.
— Обоих?
— И меня, наверное, хотели, да я уехал из города…
— Как меня-то нашел?
— Дядя Арсений Хитров подсказал, — вздохнул Вадим. Последние часы новые яркие впечатления вытеснили горестные мысли о случившемся, а сейчас снова все нахлынуло. Вспомнился и контейнер с кирпичом… Глазам стало горячо, он стиснул зубы, приказывая себе не распускать нюни. Дед все понял, положил тяжелую морщинистую ладонь с вздувшимися синими венами на плечо мальчишки, прижал к себе.
— Я тут в глуши живу и ничего не знаю… Господи, какая беда! Отец твой вымаливать прощение не станет. А маму-то за что? У-у, звери-и… — Он скрипнул зубами, — Ты ничего этому… — он кивнул на дверь, за которой скрылся шофер. — Не рассказывал?
Вадим отрицательно покачал головой.
— Никому, сынок, ни слова, — заключил дед. — А тебя искать никто не станет, не такая ты шишка, чтобы тебя искать… И отца, и мать… да разве это люди? Когда же он, дьявол, насытится людской кровью? Хоть бы захлебнулся, убийца!..
— Ты про Сталина, дедушка? — сказал мальчик, хотя и знал о ком речь.
Сказал, чтобы не молчать, предательская слеза все-таки обожгла щеку, задрав голову и глядя на сосну с колесом, он спросил:
— Аист прилетит?
— Обязательно прилетит, Вадя, — глядя поверх его головы, ответил дед — Аисты всегда возвращаются в те места, где родились…
7. Вдали от шума городского
Работа у егеря Добромыслова была не слишком обременительная: числился он при лесничестве, а на самом деле заведовал турбазой «Саша», по-видимому, фамильярно названной в честь великого поэта, и когда требовалось, организовывал охоту для районного и областного начальства. Обычно осенью и зимой. И, как правило, для важных гостей из столицы. Остальными охотниками занимались другие егеря. Охотничье хозяйство в этой заповедной местности было обширным и охватывало несколько прилегающих районов. Тут еще сохранились глухие леса, где водились лоси, кабаны, лисицы, зайцы. Была и боровая птица, кроме глухаря. Местные охотники в сезон били в бору рябчиков, уток на озерах, которых в этих благословенных краях было великое множество. Для начальства выискивалась дичь покрупнее. Начальство само себе выписывало лицензии на отстрел любого зверя.
Григорию Ивановичу было 68 лет, после Колымского лагеря он так и не вернулся в Псков, точнее, ему не разрешили там поселиться, да и дом, в котором он жил, заняли другие люди, а семья распалась сразу после первого ареста. Жена, сын и дочь отказались от отца как врага народа. Ни одной весточки он не получил от них, хотя много лет подряд, используя свое право на одно письмо в месяц, писал в Псков. Уже вернувшись, узнал, что жена вышла замуж за военного-сверхсрочника и уехала с ним в Новосибирск. Дети обрели нового отца, который их усыновил. Не так жалел Григорий Иванович жену, как детей. Они еще были несмышленыши, когда его забрали, что им люди в головенки вдолбили, тому и поверили. Разыскав через старых знакомых адрес бывшей жены, он написал письмо сыну и дочери. И примерно через месяц получил ответ: сын сообщал, что он женат, у него ребенок, он член партии и у него совсем другая фамилия. Добромыслова он почти не помнит. Своим отцом считает Родионова, усыновившего и вырастившего его. Что-то в этом роде написала и дочь из другого города. Дочь была старше сына на два года. Ни сын, ни она не сказали своих адресов, из чего можно было понять, что с родным отцом они не желают поддерживать отношения. Письмо переслала им Мария — его бывшая жена. Сама же не написала ни строчки. В первый раз освободившись через семь лет, Григорий Иванович прожил в ссылке почти столько же, потом еще один арест и, наконец, освобождение в 1948 году. Пять лет он на свободе. То, что вдали от людей, его не смущало, наоборот, устраивало. За свою арестантскую жизнь он сильно разочаровался во многих людях.