— Тут приезжает один… из Пскова, я попробую узнать у него, — помолчав, ответил дед. Он пил чай из большой белой кружки, перед ним стояла банка с черносмородиновым вареньем и плоская деревянная тарелка с хлебом и нарезанной вареной колбасой. — Он неплохой человек, хотя и начальник милиции. Не заносится. Помог сюда определиться. Думаю, знает, что никакой я не шпион и отбухал в лагерях зазря.
— Я в школу не пойду, — сказал Вадим — Учителя врут и красный галстук я больше никогда не надену.
— Что же ты будешь делать? — дед поставил кружку на деревянный незастланный клеенкой стол и посмотрел на мальчика. Брови у него густые, темные, а глаза грустные. Лоб прорезали глубокие морщины.
— Тебе помогать.
— Значит, охотником?
— Нет, птиц и зверюшек я убивать не буду, — понурился Вадим, — Вот разве рыбачить… Научусь еду готовить, убирать в домиках, баню топить.
Нос у мальчишки облупился. Темно-русая челка отросла и налезает на выгоревшие брови.
— Не место тебе здесь, сынок, — вздохнул Григорий Иванович, а где его место, он и сам не знал. В школу мальчишку, конечно, нужно определить, есть теперь школы-интернаты. Там учатся и живут. Какая ни есть школа, а учиться нужно. Учителя врут… Не учителя виноваты, а вся система воспитания детей. В городе было бы получше, но в город мальчишке путь заказан… Энкавэдэшники подберут его и определят куда-нибудь в специальный детдом. И сколько егерь не ломал голову, ничего толкового не смог придумать. Близких людей почти не осталось, да и не каждый примет в семью сына врагов народа. Ладно, Андрея Белосельского забрали, он горячий, не сдержанный на язык, но дочь Марию-то с какой стати? Она работала в Пушкинском доме, занималась литературой, казалось бы, далека от всякой политики… Впрочем, это не имело никакого значения, повод могли найти любой, придумать. Значит, чем-то не угодили властям Белосельские, вот их и убрали. Люди за одно неосторожное слово, анекдот сидели по десять лет, за горсть зерна…
— А где мне место? — вскинул на деда свои большие серые глаза с зеленым ободком мальчик. И в них была взрослая, неизбывная тоска. Может, лучше было бы умереть? И он рассказал про то, как с лебедки сорвался контейнер с кирпичом и чуть не убил его… Но какая-то непостижимая сила оттолкнула его от опасного места.
— Бог тебя спас, сынок, — помолчав, произнес дед. — Значит, ты угоден Богу.
— Бог? — наморщил лоб мальчик. — Да нет, скорее, инстинкт самосохранения.
— Но ты же не видел как оборвался трос?
— Не видел…
— То-то и оно! — сказал Григорий Иванович и повернул бородатое лицо к небольшой иконе в углу, перекрестился.
— Я даже креститься не умею…
— Как-нибудь сходим в церквушку, — сказал дед. — Хорошая деревянная часовенка, много икон и люди туда приходят хорошие.
— Ты тоже веришь в Бога?
— Если бы я не верил в Него, то сложил бы свою голову на Колыме, — торжественно произнес старик.
Он поднес кружку к губам, отхлебнул и откусил от бутерброда. Зубы у него с желтизной и редкие — болел в лагере цингой — прятались в бороде и усах, на лоб налезали седоватые пряди волос, видно, дед сам себя спереди с висков подстригает ножницами. Сзади не достать, и волосы, закрывая уши, спускаются на воротник серой рубахи. Нос у деда широкий и прямой с крошечными дырочками, будто их натыкали иголкой.
— Как говорится, утро вечера мудренее, — встал он из-за стола. — Пошли на озеро, сети поставим…
— Я не умею.
— Велика наука! Будешь грести… На лодке-то катался?
— С папой… давно.
— У нас тут днем жарко, а ночью хоть на печку полезай, — сказал Григорий Иванович, — Надень резиновые сапоги, а чтобы не свалились, намотай портянки. Поеду на днях в райцентр, куплю тебе подходящую одежонку и обувь.
— У меня деньги в Острове украли, — вздохнул Вадим — Много…
— Ну и народ пошел! — покачал головой дед. — С нищего последнюю рубашку снимут!
Выйдя из дома и увидев, как розово вспыхивают зеленые сосновые иголки, а озеро будто разбавили суриком, Вадим впервые за эти трагические дни почувствовал некоторое облегчение. Прямо у берега, где к вбитым в землю железным трубам были привязаны цепями четыре крашеных лодки, плавали несколько коричневых уток. Они неторопливо отплыли к камышам. На сверкающей зеркальной воде остался волнистый след.
— Еще непуганые, — проводив их взглядом, заметил дед. — Я тут не разрешаю палить, так вот понимают и не боятся.
Одна лодка с веслами не была замкнута. Дед принес из сарая мешок с сетями, кусок брезента. На корме темнели две железяки, по-видимому, якоря, поблескивала набравшаяся вода. Вадим взял алюминиевый ковш и стал вычерпывать.