— После переворота в семнадцатом люди стали много пить на Руси, — глядя на расстилающееся перед ними озеро, сказал дед. — Я думаю, это от духовной бедности нашей жизни. Мы ведь отгорожены от всего мира, что там, за «Китайской стеной» — никто толком не знает, как никто не знает, что происходит и за Кремлевскими стенами. Что еще подлого и страшного замышляют «вожди» для народа? Умные люди давно не ждут от советской власти ничего хорошего, вот и глушат себя водкой… — Григорий Иванович бросил косой взгляд на освещенный корпус и понизил голос: — Да что мы на ночь завели тоскливый разговор?
Дед, как и отец, не скрывал своих мыслей от мальчика. Помнится, когда в школе задали на дом сочинение на тему: «Павлик Морозов — гордость нашей пионерии!» и Вадим с каким-то вопросом обратился к отцу, тот сказал, что Павлик Морозов — это чудовищное порождение советской системы, и он, Белосельский, считал бы себя несчастным человеком, если бы его сын хоть чем-нибудь походил на этого маленького уродца с красной тряпкой на груди. И Вадим написал в сочинении, что Павлик Морозов очень плохо поступил, что донес на родного отца… Учительница русского языка и литературы — она была высокого мнения о мальчике — порвала сочинение, а ему посоветовала написать про Чкалова — легендарного летчика, погибшего при испытании нового истребителя. Чкалов Вадиму нравился и он получил за сочинение пятерку.
Запомнилось ему и еще одно выражение отца. Был Первомай, и все ребята должны были прийти к школе в праздничной одежде с выглаженными красными галстуками. Вадим попросил мать выстирать и выгладить галстук. Отец как раз пришел с работы. Увидев мать у стола с утюгом, гладящей дымящийся, еще сырой галстук, он поморщился и сказал:
— Когда я вижу Красное Знамя или вообще кумач, то всегда думаю, что их красят не на фабриках, а окунают в кровь убитых людей…
Эта мысль поразила восприимчивое воображение мальчика. С тех пор ему тоже стал неприятен красный цвет — цвет крови.
Учительнице Вадим сказал, что мать подпалила утюгом галстук, поэтому он пришел без него… Больше никогда он не надевал красный галстук и не считал себя пионером. Сборы дружины нагоняли на него тоску, болтовня о «нашем счастливом детстве» раздражала. Он перестал ходить на собрания.
— Глушат себя водкой те, кому плохо теперь живется, а эти? — кивнул Вадим на корпус с ярко освещенными окнами, — Они-то чего пьют? Им-то жаловаться не на что. Все у них есть, всеми командуют…
Григорий Иванович посмотрел на внука и чуть заметно усмехнулся в бороду:
— Пьют от обыкновенного бескультурья. Когда много вкусной жратвы, хоть залейся водки и можно приказывать людям — это и есть их жизненный потолок. Больше они ничего не могут придумать, фантазии не хватает…
И тут вышел Вася Лукьянов, швырнул окурок в ящик с песком и пошел к «газику».
— Да, еще женщины… — прибавил дед. — О них они вспоминают, когда нажрутся и напьются.
Он встал, окликнул хлопнувшего дверцей шофера. Тот свесился из-за баранки:
— Не хочешь, Иваныч, со мной прокатиться в Пуш-горы? — с улыбкой спросил он. Лицо Василия с румянцем, глаза весело блестят. И запах алкоголя чувствуется за километр.
— Откажись, Вася, — посоветовал Добромыслов. — Пьян ведь! Долго ли до греха?
— За что меня и любит начальство, Иваныч, что в любой кондиции за рулем я — Бог!
— Когда вернешься-то?
— Иваныч, неужто я дурак? — засмеялся шофер, бросив взгляд на освещенное окно, — Не вернусь я назад, скажу, что сорвалось… Время-то позднее, где я им «мамзелей» разыщу? А за меня не беспокойся: эти начальнички усе могуть. Шепнули даже пароль, ежели какой дурной гаишник остановит, вообще-то они меня и так знают, как облупленного… Не останавливают.
Василий был разговорчив, он бы не прочь и еще поболтать, но тут на крыльце появился Горобец без пиджака. Лицо лоснится, во рту папироса.
— Поезжай, Лукьянов, — строго сказал он — И уж постарайся… Слышишь?
— Бу сде, командир! — по-военному и вместе с тем весело гаркнул шофер и, захлопнув дверцу, включил хорошо отрегулированный мотор. Вспыхнули фары и красные задние огни.
— Прибери маленько, Григорий Иванович, — повернул лицо к егерю Горобец. — Знаменитый московский писатель бутылку опрокинул и несколько рюмок разбил… Будь добр?
9. Взрослые игры
Покойник, прикрытый серым в елочку пиджаком, лежал в лодочном сарае, будто сплющенные ноги в резиновых с налипшим мхом сапогах упирались в большую синюю банку с краской, на которой был нарисован улыбающийся широкоротый человечек с малярной кистью. Проникший через щель в сумрачный сарай узенький солнечный луч высветил в нагрудном кармашке пиджака никелированный колпачок авторучки. Еще вчера вечером начальник базы райпотребсоюза Синельников веселился за столом вместе со всей компанией, громче всех смеялся, рано утром облачился в охотничью одежду — он приехал в костюме и желтых полуботинках — взял из металлического шкафа двустволку и с тремя приезжими отправился в ближайший бор на охоту. На тетеревов и рябчиков. Вадим слышал гулкие выстрелы, потом они отдалились, — по-видимому, охотники с егерем ушли в дальний бор, который назывался Медвежий, от деда Вадим слышал, что последнего медведя здесь видели сразу после войны. Медведей давно не стало, а вот название осталось.