Я сидел, ел и немножко косил в сторону, где на скамье расположились Андрей и его черные апостолы. Правда, сейчас они были не черные, а джинсово-синие и серые. Рыжий мужик, которого и вправду звали Петром, поймал один из моих взглядов, и, хотя я сейчас же потупился, сам стал разглядывать меня, а потом, ухмыляясь, зашептал что-то на ухо Андрею.
Разносили кашу, и чтобы показать обществу, что камень за пазухой не держу, я стал разговаривать с Настей.
— А вы что тут из одной деревни? — ляпнул я, чтобы хоть что-то сказать.
— Почему вы так думаете? — слегка засмеявшись, удивилась она.
— Ну, это, не знаю. Вас же тут много.
— Это еще не все. Тех, кого не посвятили, проходят очищение.
— Чистят картошку? Как в армии?
— Нет, — вмешался поэт-художник. — У нас тут любой труд — радость. Они сейчас на полях, наедине с собой.
— Собирают картошку, — закончила молодая женщина, сидевшая напротив, серая и бесцветная.
— Труд приятен. Смысл в изоляции.
Ого, как бы они и меня не изолировали на полевые работы.
— Только трудясь и созерцая, человек познает себя, а через себя самого, как через призму, высшее начало всего сущего. Это вечный мотив смысла жизни и бытия, и таинства натуры.
— Идемте, — шепнула мне Настя, потому что кашу мы уже доели. — Сладкое я принесу туда. А то он заговорит вас до смерти.
Я согласился.
— Только вдали от шума и чужого влияния можно осознать…
Я быстро вылез из-за стола, перешагнул через скамью и, легонько подталкиваемый Настей, пошел к выходу. Сквозь звон посуды и человеческий гул я уловил глухое ворчание и обернулся. Рембо, грызший кость у ног Андрея, поднял голову и ощерился, вздыбливая шерсть.
— Рембо!
Шерсть тут же опала, уши опустились, и волк согнулся к своей кости.
— Почему-то Рембо невзлюбил вас, — сказала Настя, когда мы шли через поляну.
— Да, друзьями нас не назовешь.
— Ничего, привыкнет. Это я нашла его в лесу, представляете.
— И не побоялись?
— Что вы, он же тогда был маленький.
— Ну, ты бы и взрослого медведя мигом приручила.
— Почему?
— Ты милая.
Настя снова засмеялась, но уже от смущения.
— Это комплимент?
— Вроде.
Мы вошли в мою палату.
— Подождите, я сейчас.
Она взяла алюминиевую чашку из тумбочки и банку из шкафа и быстро пошла обратно, а я, как был, в фуфайке, сел на свою постель и закурил.
Настя, страшно запыхавшись, вбежала в комнату. Чашка ее была полна пирожков, а банка — компота.
— Садитесь, пока все теплое. Слоеное тесто быстрого приготовления. Вкуснятина.
— Ваш повар — блеск.
— Это точно. Ну вы и накурили.
Курил я не долго, но она была беременная — в этом все дело. Я быстренько потушил окурок и открыл форточку.
— Извини.
— Ничего. Я же сама дала спички.
— Сейчас все выйдет. Может окно отпереть.
— Не надо. Будет сквозняк. Я не плотно закрыла дверь.
— Я не хотел.
— Ничего, уже лучше. Я не привыкла к сигаретному дыму, а вам без него плохо, я понимаю.
— Могу и потерпеть. А можно тебя попросить?
— О чем?
— Говори мне «ты». А то непривычно.
— …Ладно. «Ты», — Настя засмеялась. — Я привыкну… Вы… ты спрашивал про коммуну. Я живая ее летопись или свидетель — как больше нравится?
— Ну, свидетель — уж слишком. Рассказывай.
— Мой папа был геолог и попал в завал в шурфе. Стал инвалидом. А мама ушла от нас. Папа нашел себе работу сторожем, познакомился еще с такими же людьми, как он.
— Инвалидами?
— Нет. Просто с теми, кто потерял или не мог найти работу по душе. Например, с поэтом, которого не печатали, с художником, картины которого не покупали.
— А Андрей?
— Он врач-нарколог. Он помог мне поступить в медицинский колледж. У него был смертный случай в больнице из-за передозировки. Его отстранили, и он запил. Потом познакомился с папой, и они решили организовать коммуну. То есть коммуна здесь уже была в конце восьмидесятых, но потом распалась. Когда мы приехали сюда, дома в основном пустовали, тут только жили трое стариков. Вы их видели за столом. Они бывшие артисты, пили, играть уже не могли, а здесь занимались заготовкой ягод и грибов, сдавали, получали деньги, запасались продуктами. А мы, когда появились, стали сажать овощи, даже пшеницу и овес, завели кур, коров. Я вот закончила колледж.