Чёрные лебеди [SelfPub]

У Праворукого потемнело в глазах. Жилы на шее напряглись, вены вздулись. Он рукой ухватил податливые плечи и сильно прижал к себе, стараясь собственным теплом согреть холодное тельце, словно это могло что-то изменить. Он слышал, как угасает дыхание, чувствовал, как холодеет кожа.

— Не-ет! — взвыл по-волчьи. Вой эхом отразился в тумане.

Он сжал холодную ладошку своей рукой, поднёс к горячим губам, дотронулся и вдруг дёрнулся, словно от удара. Принцесса открыла глаза. Тонкими пальцами коснулась его взлохмаченной бороды, судорожно вздрогнула. Широко раскрыв рот, дыша слабо, прерывисто, словно выброшенная на берег рыба, смотрела на Праворукого глазами полными слёз.

— Уг…ар…т, — шептала едва улыбаясь.

Угарт Праворукий беззвучно плакал, и большая тёплая слеза катилась по его татуированной щеке.

Эпилог

Чуть окутает ночь снежный пик одеялом,
Инквизитор восходит на вершину его.
Ближе всех сейчас он к таинствам небывалым,
К переходу из мира живых в мир другой.

Так рождается то, что нетленно веками.
На вершине её, Первозданной Шуры́,
Наполняются силою древние камни.
Инквизитор взирает на земные огни.

Видит свет городов за глухим Синелесьем.
Обиталища алчных, жестоких людей,
Колыбель, запятнавшую доблесть бесчестьем.
Нет ни силы, ни веры, ни мудрости в ней.

Ровно в полночь восходит ночное светило,
На вершине Шуры́ разжигая пожар.
И огнищу она отдаёт свою силу,
А костёр дарит ей раздуваемый жар.

И Луна от такого пылает в зените,
И Шура́ накаляется жаром костра.
Пламя неба и тверди — то сила Ахита,
И Верховный вбирает ту силу в себя.

Наполняется ею, песнь заводит сурово.
Луч Звериный горит у него из груди,
И глаза смотрят внутрь, и смыкаются брови,
Чешуя вместо кожи, медвежьи клыки.

В ярком небе, расправив широкие крылья,
Над Шуро́ю парит Инквизитор-Дракон.
Мечет пламенем он, смотрит взором могильным,
Чтобы грешных представить пред Великим судом.

Человек прекратил читать и закрыл потрёпанный, в кожаном с медными околышами переплёте, древний фолиант. Мальчишка спал, тихо посапывая, щекой прижавшись к мужскому плечу.

— На сегодня хватит сказок, — тихо произнёс человек, поднимаясь с кровати. — Спи, кавалерист. Сам устал и бедную кобылку, небось, совсем измотал.

* * *

Рыжий немолодой пёс, широколобый, с белёсыми седыми пятнами на спине, звеня цепью и швыряясь слюной, зашёлся в глухом прерывистом лае.

— Эй, хозяева! — всадник склонился над забором, провёл перчаткой по влажным от вечернего тумана прутьям.

На крыльце показался седой старик в латаном полушубке, прищурился и выкрикнул в ответ:

— Эгей!

— Куда на Лысую пустошь? — спросил всадник, придерживая игривого коня. Оранжевые нашивки участника Северной войны указывали на дворянский титул, а перевязь поперёк белоснежного сюрко на чин кавалерийского капитана королевской гвардии.

— Во-он за тем сухостоем, — старик взмахнул крючковатой рукой, указывая направление. — Но к ночи навряд доберётесь.

Капитан поднял руку, и следовавшие за ним латные верховые все как один, придержали поводья своих коней.

— Да ещё тамось болотце есть…

Старик замер в раздумье.

— Ну, не тяни, старый! Во имя королевы! — по-военному прикрикнул подъехавший к капитану капрал.

— Проводник нужон. Сами утопните.

— Та-ак, — протянул офицер и, развернувшись, коротко скомандовал: — Спешиться! Ночной привал!

Под вечер конный отряд разбил лагерь у леса, недалеко за посёлком, и походные шатры непривычно забелели на фоне грязного, неприветливого пейзажа Семиветровых холмов. Слякотное и дождливое северное лето не радовало красотами.

Ужинать капитан с капралом остались у старика. Они еле разместились за крохотным столом посреди такой же небольшой кухоньки. Хозяин выставил кувшин браги, тарелку жареных перепёлок и две головки чеснока. Военные добавили к ужину солонину, флягу черничной настойки, патоку и горсть сухарей.